Свидетель мой, мой соглядатай, сын,
Отправься к соплеменникам своим,
Но не с пустыми к ним иди руками -
Возьми всю горечь, боль мою и стыд
И в их нутро все это опусти,
Как на голову опускают камень.
Но прежде, чем покинуть мир могил,
Взгляд напряги еще хоть на мгновенье
И задержи его на стебельках травы.
Пусть нежность их в мое стихотворенье
Войдет, как входит смерть в разлив весны,
Как входят в жизнь разбой и разоренье.
Кто знает, где и как придет прозренье!
Народ твой, что немая горсть травы,
Которую ты вырвал из земли
И бросил вдруг с внезапным изумленьем:
Что вырвать так легко, то нелегко спасти.
Ну а теперь, пожалуй, и иди...
Теперь иди в их жалкие жилища.
Там дикий рев и плач, и стон, и вой
Сплошной волной несутся по погибшим,
Так что земля уходит из-под ног
И волосы встают невольно дыбом.
Но как ни тяжела на сердце глыба,
Они увлечены одной мольбой.
Сердца их - опустевшие пустыни,
В них гнев не зреет, не растет отныне
И семя мести заживо гниет.
Их скорбь уходит в стон. Молитва лжет.
Как будто так и надо для чего-то.
Но для чего? Что проку в этой лжи?
Лишь слезы - их исходы и истоки,
Защитный флер от брани и вражды.
И даже когда каются они
В своем грехопаденьи, то не знают,
Что мелют их больные языки,
На что они в итоге посягают.
Такой позор на весь наш ляжет дом,
На весь наш род, колено за коленом -
Так пусть уж лучше поразит их гром
Или меня - под этим сонным небом.
Однако, сын, народ свой не отринь,
Поверь его страданьям - не молитвам.
Когда же кантор голосом, как бритвой,
По нервам вдруг искусно полоснет
И новый вопль под крышей полыхнет,
Победу одержи в неравной битве
Над закипающей в груди твоей слезой.
Я лягу между нею и тобой
И плач твой перекрою, чтобы криком
Не исказить всеобщую беду,
Которая у мира на виду
Еще не раз захватит нас, как пытка.
А эту непролитую слезу
Ты сохрани, чтоб превратить в грозу,
В исток огня бушующего гнева,
И ненависти скрытой, но живой,
Взращенной в нежном сердце, но такой,
Чтоб адом вся дышала, как гиена,
Чтоб сон ты потерял свой и покой,
Пока своею собственной рукой
Не впрыснешь в вены ярость (а не воду)
И не постигнешь, что любовь к народу,
Идущему под нож, не чуя кости,
Не в жалости нуждается, а в злости.
Стоят, молчат убогие домишки.
Уж сумерки густеют вдоль равнин,
Уж траурный окончен карантин
И выглянули люди из людишек,
Дрожащие, как нити паутин.
И все еще в подавленности лютой,
Устало, лишь губами шевеля,
Руками шарят в темноте, как будто
Опору в ней находят для себя,
Без искорки надежды в сердце хрупком,
Без лучика в измученных зрачках.
Дымится так фитиль в пустой лампаде,
Так тянет старый конь, уставший за день.
Хоть что-нибудь не тронула б беда!
Чтоб чем-то хоть утешиться, забыться,
Чтоб жить хоть чем-то было иногда!
Но кончен пост. Они идут молиться.
И снова слов божественных орда
Пленяет их внимающие лица.
То ребе, разомкнув беззубый рот,
Вещает, распалясь, светло и сипло,
Талмуд толкует вдоль и поперек
И этим только соль на раны сыплет.
Давно уж Божий глас покинул его рог,
Не греет и набор расхожих истин.
Но все они стоят под градом слов, без мысли,
Зевая слушают, не зная, что их Бог
Оставил им лишь право так вот киснуть,
Что дух их мертв и уж который год
знак смерти на их лицах затаился.
Не трогай их сейчас и не кори,
Не сотвори проклятия над мукой,
К чему б ни прикоснулись твои руки -
Там рана свежая пульсирует, горит.
Они, как видно, с нею родились,
Состарились - и так уж примирились
С укорами стыда и тяжестью обид,
Убогие - чтобы на них сердиться,
Отчаявшиеся - чтобы утешить их.
Оставь их, успокоившихся еле,
Едва покроют звезды небосклон,
Они, как воры, расползутся по постелям,
И гниль души стечет в гнетущий сон,
И станет оттого еще больнее,
Еще мрачнее в сердце и кругом.
А завтра, на поруганном рассвете,
Когда глаза смежать уж надоест,
Увидишь, как толпятся люди эти,