величье диктатур и хилость демократий,
где волк волчице друг, а кобылице враг
и жизнь одна другой своею жизнью платит.
Мы принимаем в ней и деспотию зим,
и самодурство гроз, и самовластье ночи…
Чего же так шуметь и ненавидеть Рим,
когда он тех же свойств и тех же полномочий?
* * *
Замшелый пенек или ветка сирени -
подарок великий. Ты с ними, и к ним
тебя еще тянет, как тянет к измене
того, кто тоской молодою гоним.
Еще тебя тянет к дымку сигареты,
что вязью причудливой вьется у глаз,
к приметам зимы, что на отдыхе где-то,
и, может, заглянет к тебе еще раз.
Не много не мало, а блюдце и чашка
еще благосклонны к тебе по утрам,
еще тебе чарку да чаю с ромашкой
не тяжко к губам подносить, как бальзам.
Соседская кошка по имени Машка
пригрелась охотно в чертоге твоем,
с повадкой тигрицы, с душой нараспашку,
на днях породнилась с бродячим котом.
И ждать нам веселья. Котятами вскоре
наполнится жизнь на обрыве крутом,
и ветер, что вечно с деревьями спорит,
поймет, наконец, что все дело не в том.
Рождение танца
З. Ф.
Глазами газели
глядели два белых крыла,
два спелых румянца
играли на нежных ланитах -
зима то, конечно,
фантазии жар намела
и неба свинец,
как крупу,
пропустила сквозь сито.
Зима и пасьянс,
и метафоры смутный наплыв,
едва различимые звуки
свечи и сознанья -
то ветер, конечно,
который и смел, и пуглив,
скользнул и оставил
на струнах
одно колебанье.
И вышел мотив,
как щенок из мохнатого сна,
из снежной крупы
и свечи, и щенка, и пасьянса -
струна то, конечно,
прильнула к руке, как весна,
и с краешка пальца
взметнулось
кружение вальса.
* * *
С. и М. Будиловским
Вновь витийствует кантата,
снова мята, снова хмель,
снова легкостью чревата
колких чисел карусель.
Та же цифра - полдень, полночь,
два лица - одна душа,
льется август, трели полон,
из апрельского ковша.
Льется август, словно клавиш
несмолкаемый поток, -
то омоет, то окатит,
то насквозь прошьет, как ток.
То на радостях всевластья
разомкнет внезапно даль -
и мелькнут твои запястья,
уходя по кисть в рояль.
И приблизится, внимая,
в строгой гамме укоризн
сердце пылкое, как пламя,
и безбрежное, как жизнь.
* * *
Не зал та комната, а зала
была. Раздевшись догола,
под пенье пенистых бокалов
ты, подбоченясь, поплыла.
Как будто там, в пещерном детстве,
когда душа еще светла,
в тебе проснулась эта дерзость,
инстинкт природы и тепла.
И весь каркас цивилизаций,
как детский домик на песке,
был смят в тобою снятом платье
и шелка фиговом листке.
Застыла зала, стихли трубы,
скользнул разлад в рядах родства.
Ты не звала, но зов твой грубый
вздымал все глуби естества.
* * *
Предсказывали к вечеру,
а в полдень тут как тут,
дыша беспечной вечностью,
он стал спускаться вдруг.
Пошел кругами плотными,
весь мир согнув в дугу,
пошел валиться хлопьями,
наяривать пургу.
Из явной невесомости,
порханья лепестка
лепилась плоть огромности,
безмерна и веска.
Лепились мысли беглые,
то пляс плели, то сон,
кружились дали белые,
зима и небосклон.
И взглядом огорошенным
ловил я - нем и гол -
метелью запорошенный
непрошеный глагол.
Прийти, верстать-наверчивать,
кружить, пьянить, взвивать,
то радостью просвечивать,
то грустью прошивать.
* * *
Ну скажи, разве можно скрипеть, как телега,
и тяжелые мысли ворочать с утра,
когда белые хлопья желанного снега
одурманили негой пространство двора?
И несутся, резвясь, в молодом переплясе