Метельский Г. В.
По кромке двух океанов
Под ночным солнцем
Прежде чем отправиться в дорогу, я достаю карты. Карты большие, и мне приходится разложить их на полу. Карта Мурманской области, Архангельской, Тюменской, Красноярского края, Якутской АССР, Магаданской области. Даже на полу тесно от этих карт, охватывающих весь Север, всю Арктику нашей страны. Кромка Ледовитого океана, точнее, его морей тянется от сухопутной границы с Норвегией до морской границы с Соединенными Штатами Америки.
Вооружившись масштабной линейкой, я прикидываю, мерю расстояние, которое мне предстоит преодолеть, — получается что-то около десяти тысяч километров в одну сторону, с запада на восток. Возможно, однако, что на обратном пути мне удастся завернуть на Камчатку, а оттуда на Курильские острова и Сахалин, и тогда расстояние удлинится еще на несколько тысяч километров.
Сколько бы я ни ездил, куда, в какую бы даль ни заносила меня судьба, я не устаю поражаться масштабности, огромности наших пространств. Мир, планета Земля, конечно, больше, но там, за границей, все чужое, и, когда передо мной встает дилемма: побывать где-то за пределами нашей страны или же съездить, скажем, на Таймыр, — я неизменно выбираю второе. Кое-кому это кажется странным, а я чувствую неутоленный, усиливающийся с годами голод по родным просторам. Мы еще слабо знаем свою страну, чтобы отказаться от радости ее узнавания.
«Велико незнание России посреди России… Город не знает города, человек человека; люди, живущие за одной стеной, кажется, как бы живут за морями». Эти горькие слова Гоголя, адресованные А. П. Толстому в 1845 году, в значительной мере утратили свою остроту, но все же мы еще недостаточно популяризируем, недостаточно славим свою Родину.
На карте страны не осталось больше белых пятен — пятен незнания. Тщательно изучены ее недра, составлены геологические, ботанические, почвенные, этнографические и разные другие полезные и необходимые карты. По аналогии можно говорить и о «литературной карте» нашей Отчизны, карте, показывающей, насколько отечественные писатели изучили тот или иной ее уголок и как рассказали о нем людям. И вот тут с прискорбием придется отметить, что на этой карте все еще осталось немало белых пятен.
Арктике, пожалуй, повезло в этом смысле: написано о ней много. Но книги и статьи, рассказывающие о побережье северных морей, созданы преимущественно самими исследователями Крайнего Севера: Ф. Литке, Ф. Врангелем, Э. Толлем, С. Макаровым, В. Русановым, Г. Брусиловым, С. Обручевым, О. Шмидтом, Г. Ушаковым, В. Визе, Н. Урванцевым, а из иностранцев — Нансеном, Амундсеном, Норденшельдом, Свердруном и другими.
За последнее время появились книги о наших современниках — геологах, нашедших нефть и газ на Тюменском Севере, о первооткрывателях якутских алмазов, о золотодобытчиках Колымы, а то и просто о тех местах, где еще нет оседлого жилья и редко ступает нога пришлого человека. Лучшие из подобного рода книг написаны непосредственными участниками событий. Такими, как незабвенный Григорий Анисимович Федосеев, геодезист по профессии, чьи отряды сняли на карту чуть ли не весь северо-восток нашей страны. Такими, как Владимир Клавдиевич Арсеньев, исшагавший весь Уссурийский край. Такими, как Георгий Алексеевич Ушаков, более двух лет проведший в скитаниях по нехоженой Северной Земле.
И снова приходят на память так современно звучащие слова Николая Васильевича Гоголя: «Вам нужно проездиться по России. Вы знали ее назад тому десять лет; это теперь недостаточно. В десять лет внутри России столько совершается событий, сколько в другом государстве не совершается и в полвека… Чтобы узнать, что такое Россия нынешняя, нужно непременно по ней проездиться самому».
…Самое начало июня. Изнывающая от духоты Москва, накаленный солнцем автобус до Внукова, теплые перила трапа, поданного к самолету, улетающему в Мурманск. И через два с половиной часа — мокрый, липкий снег, устилающий тундру, свирепый ветер и бьющие в лицо белые хлопья.
— В прошлом году, двадцать второго июня, как сейчас помню, такой буран у нас поднялся, что даже машины на шоссе остановились. Полярный день, незаходящее солнце, а ничего не видать в двух шагах. Вот так тут у нас…
У моего случайного попутчика по самолету в руках букет ярких ялтинских роз, и он их заботливо, словно малого ребенка, укутывает газетой, пока ждет автобуса в город. Почти все, кто сошел с трапа, в летнем, нарядном: женщины — в открытых легких платьях, в туфельках на босу ногу, мужчины — в рубашках навыпуск, с короткими рукавами. И почти у всех цветы — гладиолусы, розы, тюльпаны, а у одной — мальвы, должно быть с Украины.
В мурманском аэропорту людно, шумно, тесно. Все, кто улетают, летят на юг, в том числе в Котлас, в Архангельск: по отношению к Мурманску это тоже юг. На север рейсов нет, и я еду в Никель автобусом. Шоссе кружит между сопками, покрытыми чахлым, то березовым, то лиственничным, голым еще леском. Огромные замшелые валуны покоятся, спят по сторонам дороги. Прорубленные взрывами выемки в скалах, высокие насыпи, гулкие мосты через бурные речки без слов говорят о том, какого великого труда стоила эта дорога.
Перед древней Печенгой автобус останавливается. Речка Ворьема, которую перед отъездом я изучал по карте, течет рядом с дорогой. Впрочем, «течет» — это не то слово: она бежит, мчится, прыгает с валуна на валун, пенится и гремит на перекатах.
Как и полагается горной речке, она течет в пропиленном ею же ущелье, и дорога жмется к обрывистым скалам. На них растут черемуха, можжевельник и корявые кривые березки с лохмотьями тончайшей, светящейся на солнце коры. Странно все-таки: в Мурманске, должно быть, все еще метет пурга, несутся низкие тучи, а здесь, в ста с лишним километрах к северу, тепло, греет ласковое солнце, на березах распускаются клейкие листочки, у берега буйно цветет ива, пробивается между валунов ослепительно зеленая трава.
— И комара здесь не бывает, — радостно сообщает мой спутник. — Ветер, наверное, выдувает. Ущелье — оно как труба.
Дорога здорово размыта весенними ручьями, взбухшими речками. Снег еще растаял не весь, его слепящие пятна в окружении свежей травы выглядят неестественно нарядно. Машина, скрежеща тормозами, то спускается под гору, то натужно, на последнем дыхании ревя, ползет вверх. Лишь в двух местах попадаются ровные, покрытые слежавшимся песком участки.
Места, по которым мы едем, после Октябрьской революции были уступлены Советским правительством Финляндии, хотя и являлись исконно русской землей, издревле принадлежавшей России. Об этом говорят не только документы, но и географические карты, на которых среди финских названий сохранилось немало русских. Некоторые из них произошли от имени Трифона — Трифоново озеро, Трифонов ручей, поселение того же названия…
О преподобном, канонизированном православной церковью монахе Трифоне немало написано в дореволюционной литературе, и, прочитав статьи и книги о нем, можно представить в своем воображении могучего, огромной силы молодца, одетого в рыцарские доспехи и подпоясанного красным кушаком, со старинным мечом в руках. Рядом — его удалые сотоварищи по разбою на большой дороге, не страшащиеся ни опричников, ни стражи.
В ту пору святой Трифон еще носил имя Митрофана, был беден, обижен своей бедностью, незнатностью рода, обозлен на мир и в ту раннюю пору влюблен в красавицу Елену из богатой семьи, проживавшей в его родном Торжке. Елена ответила взаимностью, бросила отчий дом и ушла к Митрофану. В шайке появилась женщина в одежде воина. Она не раз выручала из беды своего мужа, не раз усмиряла его жестокий вспыльчивый норов, пока не поплатилась жизнью: заподозрив жену в измене, Митрофан в припадке гнева зарубил ее топором.
Если бы все на этом и окончилось, то история едва ли сохранила бы в своей памяти имя этого человека. Но, ужаснувшись тому, что он сделал, Митрофан оставил шайку, облачился в рубище, подпоясался веревкою и босой подался далеко на север, в нехоженую глушь далекого Мурмана. Добравшись до Печенги, до того места, где в нее впадает река Манна, он срубил келью и затворился в ней, приняв обет не пить хмельного и поститься до конца дней своих. Вскоре удалой разбойник Митрофан превратился в смиренного монаха Трифона.