- Сэр, ваш кофе, - пробормотал бариста, поставив перед Нацу высокий пластиковый стаканчик. – С вас пять долларов.
Муха на мгновение затихла. Нацу встрепенулся, протянув молоденькому пареньку оплату и, захватив свой заказ, запахнул пальто, выбежав на улицу и на ходу отпив напиток.
Нью-Йорк посетил первый снег. Синоптики разводили руками, говоря о неожиданных сюрпризах, аномалиях и прочей чепухе, к которой парень особо не вслушивался. Сейчас его волновал лишь вкус лунго, в котором было слишком много амаретто.
На Бродвее все проходило в сумасшедшем ритме. В последнее время Нацу перестал высыпаться и из-за этого, порой, засыпал в самых странных местах: стоя в очереди за кофе, между рядами на пыльном полу в театре, на мягкой груди Дженни, которая крепкой пощечиной и громким смехом отбивала весь сон. Он перестал ориентироваться во времени из-за чередующихся дневных и ночных репетиций, целой серии фотосессий и съемок промо-ролика, прочтения в миллионный раз сценария, выслушивания все новых и новых поправок и наставлений по поводу той или иной сцены. В который раз он пел «Come What May», смотря в наполненные слезами глаза Дженни, и в который раз Гилдартс Клайв качал головой, говоря то, что он слышал в последние сто семьдесят три раза:
- Не то.
Самые ужасные слова, которые подобно удару под дых, звучали так отчетливо и громко, разносясь эхом по пустому залу театра «Гершвин», что Нацу приходилось лишь в сто семьдесят третий раз сжимать зубы и начинать выступление заново, чтобы в сто семьдесят четвертый раз услышать те же слова.
Гилдартс говорил:
- Ты не можешь быть с женщиной, которую любишь всем сердцем!
Он сжимал в руках листы со сценарием, смотря прямо в глаза актеру:
- Эта любовь приносит тебе боль!
Он закрывал глаза, будто мысленно становясь на место Нацу:
- Она все для тебя, и эта песня - твой способ сказать ей, что что бы ни случилось, какие бы преграды не стояли между вами, вы будете вместе. Несмотря ни на что!***
Странная, которую я ненавижу. 16:05.
Ты не актер. В этом проблема. Ты певец, и твоя стихия – микрофонная стойка, гитара в руках, орущие фанаты и музыка, но никак не тишина театрального зала и воспроизведение в жизни чьей-то чужой истории. В этом случае, я думаю, тебе просто следует применить свой жизненный опыт. Ты ведь хотя бы раз любил? Попытайся вспомнить каково это. Каково просыпаться с кем-то по утрам, заботиться об этом ком-то, ловить улыбки и взгляды. Вспомни переполняющее тебя счастье. А потом… потом вспомни боль от расставания. Думаю, Кристиан чувствовал нечто подобное, когда не мог быть с Сатин. Что-то среднее между безграничным счастьем и болью утраты.
Нацу усмехнулся, устало посмотрев в свое зеркальное отражение. Любил ли он? Конечно. Любил и нежно, и страстно. Любил приносить Лисанне цветы по дороге в школу, пытаясь скрыть красные щеки за показной безразличностью. Любил петь приторно-романтичные серенады Мелди под палящим солнцем Лос-Анджелеса, вызывая на ее лице широкую улыбку с неглубокими ямочками на щеках. Любил страстно целовать Флер, сжимая в руках ее огненно-красные волосы.
Любил невинной подростковой любовью. Любил нежно с горечью сомнений. Любил страстно, сметая все на своем пути.
Любил и был любим.
Вот только его сердце было целым и невредимым. Лисанна не ответила на его чувства. Мелди распрощалась с ним мимолетным поцелуем в губы. А Флер… Ха. Они просто поговорили. Так обыденно, будто сели попить их традиционный полуденный чай с жасмином. Не было ни криков, ни скандалов, ни битья посуды. Не было ни слез, ни депрессии, ни даже традиционного следующего по всем канонам разговора на тему: «Я больше никого никогда не полюблю». Возникал закономерный вопрос, а любил ли он когда-нибудь?
Нацу знал ответ. Смотрел на корпус телефона, который притягивал взгляд подобно мощному магниту, и понимал, что уже давно знал ответ на этот чертовски глупый вопрос.
И он не знал, что делать. Он вновь впустил ее в свою жизнь и позволил сделать вид, будто ничего и не было.
- Может, ей стоит дать шанс объясниться? – прошептала Люси в ночь, когда они чуть не совершили ошибку. Она слушала его историю терпеливо, крепко сжимая руку и вселяя в него силы, которых на тот момент у него просто не было. В ее голосе не было ни грамма мягкости, ни грамма тепла. Лишь жесткая констатация фактов. Но как ни странно именно это нужно было его запутавшимся мыслям.
На следующий день он, наконец, ответил «Странной» на ее вопрос…
Нацу. 09:15.
Ристретто.
…но так и не решился потребовать от нее объяснений. А она, кажется, и не торопилась что-то объяснять.
Порой ему хотелось написать: «Почему ты вернулась? Зачем снова рушишь мою жизнь? Одного раза тебе не хватило?!». Ему хотелось в ярости бросить телефон об стенку, в надежде, что это спасет его от новых сообщений, которые даже спустя шесть лет вызывали в нем бурю чувств. Ему хотелось обессиленно сползти на пол, удалить ее номер и больше никогда не слышать вибрацию телефона.
Но больше всего ему хотелось вновь и вновь видеть на экране:
Странная, которую я ненавижу. 07:07.
Здравствуй, Бариста.
И неважно, что он уже не был баристой, а она, наверняка, не была той «Странной», которую он помнил. И неважно, что все это походило на какое-то наваждение. Важно было лишь одно.
Даже ни разу не видя ее в лицо, он полюбил эту девушку. Не подростковой, не нежной и не страстной любовью. Он просто полюбил ее. Без высокопарных метафор и прилагательных. Он полюбил ее настолько сильно, что даже и не заметил, как это произошло, а когда заметил, его сердце уже было старательно изранено письмом с ароматом кофе. Только она смогла всего лишь парой слов ввергнуть его в пучину отчаянья, заставила уехать из города, который он считал своим истинным домом, подарила ему месяцы апатии и тонны исписанных страниц с песнями. Он познал вкус боли и смог из него сотворить вдохновение. И только лишь музыка смогла вырвать его из того кокона одиночества, которым он себя окружил в первые месяцы, проведенные в Лос-Анджелесе. Только она открыла ему глаза, толкнув в сторону Города Ангелов. И он неожиданно понял, что мир не разрушился, а жизнь продолжала идти полным ходом.