И неожиданно что-то внутри него оборвалось. Пустота. Всепоглощающая и пугающая заполнила все его нутро. И именно сейчас, стоя посреди оживленного Тайм-Сквер он по-настоящему почувствовал, что ломается. Медленно, кусочек за кусочком маска крошилась и рассыпалась. Он развернулся, только чтобы не видеть эти светлые волосы, но образ въелся так глубоко, что, кажется, отпечатался с внутренней стороны век. И он не знал, что же стало его спусковым крючком. Он только чувствовал, что все его надежды об однажды наступившем «завтра»… никогда не оправдаются. Его карьере конец, а отец больше никогда не позвонит, чтобы с привычной теплотой в голосе спросить, как у него дела. Он больше никогда не увидит его улыбку. Никогда не услышит звуки гитары из-под ловких пальцев. Никогда не почувствует родной запах моря и угля.
И он подставил стольких людей. Он уничтожил все, что так давно строил, и самое ужасное, он был слаб, чтобы просто подняться и пойти дальше.
Он не мог.
Неожиданно холодная чужая (родная) ладонь обхватила его. Крепко и сильно, так, чтобы он понял, что его не отпустят. Люси стояла ровно, смотря прямо перед собой, и со стороны могло казаться, что они просто рассматривали сверкающие в ночи рекламные вывески.
— Мой отец известен как человек со стальным сердцем, — голос Люси был тихим, и шум оживленной магистрали почти перекрывал его, но Нацу слышал каждое слово, будто она шептала их ему в самое ухо. — Он решителен в своих действиях, жесток с конкурентами и уважаем в обществе. И что бы ни происходило в его жизни… он не изменял себе. Ничто не могло заставить пошатнуться его стальное терпение и выдержку. И это именно то, что я когда-то переняла у него. В работе и с коллегами не позволять ничему пошатнуть твое равновесие. Но… — Люси на мгновение замолкла, — никто не знает, что, когда умерла моя мама, Джудо Хартфилий сидел в своем кабинете и напивался до потери сознания. Он пил много, чтобы забыться, он пил часто и практически не переставая. Я слышала, как он ходил по кабинету, как что-то говорил, а иногда кричал. Он срывался, но… только за стенами своего кабинета, только там он позволял себе быть слабым. Когда же он выходил оттуда, никто бы не мог и сказать, что днем ранее он опустошил несколько бутылок коньяка. И он выходил на улицу и вел себя так же, как вел обычно. Никто не замечал, как внутри он умирал, пока однажды я не вошла к нему в кабинет, — пальцы Люси переплелись с его, и в один миг, эта маленькая ладонь перестала казаться ему тяжким грузом. И холод, который она источала, превратился в тепло. Мягкое и обволакивающее. — Слезы и боль — это не слабость, Нацу. Мы люди, и когда нам плохо, самое худшее, что можем мы сделать, это заточить эту боль в себе, позволяя ей разрушать тебя изнутри. Иногда стоит открыться, как бы сложно это ни было. Вместе бороться всегда легче.
Холодный воздух оседал на коже. Одна реклама мгновенно сменялась другой, и голоса сотни людей наполнили его тишину.
Тепло, которое дарила ладонь Люси, начало медленно распространяться по телу, и под самым сердце, там, где зияла пустота, появились первые отголоски тепла, будто что-то начало заполнять его дыру.
— Твой отец справился? — практически неслышно спросил Нацу.
Люси улыбнулась, вдохнув полной грудью.
— Да. Он нашел в себе силы довериться самому близкому ему человеку, — девушка повернулась к нему лицом, и в ее карих глазах он уже увидел то, что она собиралась сказать уверенным и непоколебимым голосом. — Он доверился мне.
И в ее словах была сила, которой так сейчас ему не хватало.
Нацу перевел взгляд на возвышающиеся над ними небоскребы. Сердечные ритмы звучали у него в ушах, и сейчас он был здесь, сейчас, держа руку дорогого ему человека, как никогда он почувствовал себя свободным и защищенным. Как никогда он ощущал, что рядом с ним есть крепкое плечо, которому он мог довериться.
Возможно, это будет сложно — раскрыть перед кем-то свои слабости и страхи.
Но…
Нацу поднял голову, позволив темной синеве ночного небосвода поглотить себя.
… небо над Нью-Йорком продолжало быть бесконечным и оставалось только расправить крылья и позволить себе воспарить.
И от всех этих чувств он, наконец, позволил первой одинокой слезе медленно скатиться по щеке, а после, сорваться и порывисто обнять Люси, спрятав лицо в вороте ее пальто. Обнять до хруста в костях, как единственную соломинку, которая могла спасти его из этой пучины отчаяния.
Нью-Йорк продолжал дышать и жить. И никто не обращал внимания на этих двоих, погруженных в свой мир, пропитанный ароматом кофе, успокаивающими объятьями и тихим отчаянным шепотом.
Мир, который они построили не… по ошибке.
***
6 лет спустя
— И снова, здравствуйте. Мы вернулись к вам, дорогие радиослушатели, под завораживающие ритмы песни «Weird girl» в исполнении группы «Flying Dragons». И сейчас я хотел бы представить вам нашего сегодняшнего гостя! Вы умоляли нас, вы заваливали нашу почту и обрывали телефонные провода с одной лишь только просьбой: «Позволь нам, „Ocean Line“, позволь услышать на твоих волнах волшебный голос Маленького Принца!», а именно под таким псевдонимом и известен неподражаемый художник Ромео Комбольт! И мы услышали ваши молитвы! Дамы и господа, прямо напротив меня, широко улыбаясь и очаровательно краснея, сидит тот, чьи холсты завораживают, а уличная живопись заставляет остановиться и забыть свое имя и то, куда ты идешь! Ромео, привет!
— Здравствуйте, — улыбнулся парень, махнув рукой в сторону камеры, которая вела онлайн-трансляцию.
Джейсон энергично замахал рукой, от возбуждения, кажется, готовый сорваться со своего стула.
— Я чертовски рад тебя видеть, парень, учитывая, что тебя нечасто можно вытащить за пределы твоей студии!
— Да, моя студия — это мой личный рай. А кто добровольно решит покинуть рай?