Человеку, в зависимости от состояния его личности, возможно непосредственное восприятие меры-предопределения, в полноте и детальности ее, несомой даже малым фрагментом материи (этим же свойством — фрагмент целого содержит целое — обладают голограммы). В русском языке слова "чувство меры" возможно понимать и в прямом смысле, как Богом данное шестое чувство (без иронии и кавычек) непосредственного восприятия меры-предопределения, сообразно которой — существующее объективно настоящее — преобразуется в будущее; т. е. чувство меры человека — восприятие им той Богом предопределенной меры, в которой протекает жизнь Мироздания.
Чувство меры может выражать себя на уровне эмоций как неосмысленные радость, торжественное спокойствие, дискомфорт, ужас, но может подниматься и на уровень сознания, и тогда объективная информация в некоторых образах доступна для субъективного осознанного восприятия и осмысления.
Свер-шив-шее-ся про-шлое не-воз-мож-но из-ме-нить. На-стоя-щее не-воз-мож-но из-на-си-ло-вать, сле-пив из не-го же-лан-ное бу-ду-щее. Но из чув-ст-ва ме-ры-пре-до-пре-де-ле-ния воз-мож-но из-влечь ин-фор-ма-цию о ре-аль-ном про-шлом и со-от-вет-ст-вую-щем ему пре-до-пре-де-лен-ном и при-чин-но-след-ст-вен-но обу-слов-лен-ном бу-ду-щем, а так-же и о всех воз-мож-ных ва-ри-ан-тах про-шло-го и бу-ду-ще-го, объ-ек-тив-но су-ще-ст-вую-щих в ме-ре-пре-до-пре-де-ле-нии "одномоментно".
Обретя эту ин-фор-ма-цию, ка-ж-дый че-ло-век об-ла-да-ет воз-мож-но-стью из-брать при-ем-ле-мый для не-го ва-ри-ант бу-ду-ще-го, по-сле че-го ему сле-ду-ет по-нять, что в объ-ек-тив-но свер-шив-шем-ся про-шлом по-ро-ж-да-ет при-чин-но-след-ст-вен-ные обу-слов-лен-но-сти, ве-ду-щие к из-бран-но-му желанному ва-ри-ан-ту, а что пре-пят-ст-ву-ет его осуществлению; ли-бо от-верг-нуть не-при-ем-ле-мые ва-ри-ан-ты бу-ду-ще-го и пе-ре-ос-мыс-лить про-шлое, им со-раз-мер-ное.
Точ-но так же и пе-ре-ос-мыс-ле-ние про-шло-го про-те-ка-ет на ос-но-ве субъ-ек-тив-но-го чув-ст-ва объ-ек-тив-ной ме-ры-пре-до-пре-де-ле-ния. И пе-ре-ос-мыс-лен-но-му про-шло-му в ме-ре-пре-до-пре-де-ле-нии со-от-вет-ст-ву-ет не-кий ва-ри-ант бу-ду-ще-го и про-цесс пе-ре-хо-да к не-му, воз-мож-но не-из-вест-ные че-ло-ве-ку: это це-ло-ст-ная не-де-ли-мая ин-фор-ма-ци-он-ная еди-ни-ца вне за-ви-си-мо-сти от то-го, ка-кая её до-ля дос-ту-па для вос-при-ятия, ос-мыс-ле-ния и по-ни-ма-ния её че-ло-ве-ком. Но тем са-мым че-ло-век по-ро-ж-да-ет всю "ки-но-лен-ту вре-ме-ни" от "пе-ре-ос-мыс-лен-но-го про-шло-го к соответствующему ему бу-ду-ще-му" в сво-ем внут-рен-нем ми-ре, ко-то-рая от-ли-ча-ет-ся от "ки-но-лен-ты" "ре-аль-ное про-шлое — бу-ду-щее", хотя возможно, что он видит из неё только какие-то одиночные кадры и разрозненные сюжетные фрагменты.
И хотя этот процесс протекает во внутреннем мире человека, но внутренний мир каждого — часть объемлющего всех Мироздания. И Мироздание — объективное настоящее — определенно откликается на то, что происходит во внутреннем мире каждого из людей. Эта реакция может выглядеть как "застой", обусловленный "броуновским" мельтешением бессмыслицы и привычного в головах многих; но люди могут порождать и синхронное единомыслие, которое может нетехногенно, неадминистративно и очень быстро преобразить многое вокруг них в соответствии со смыслом их синхронного единомыслия.
"Материальное" Мироздание откликается даже на мысль, и тем отзывчивее и податливее, чем более внутренний мир человека сообразен настоящему образу Мироздания и соразмерен объективной мере-предопределению.
Энергетическая мощь человека в этом единстве особой роли не играет, поскольку Мироздание откликается не на бессмысленный "мегаваттный" рёв, а на осмысленный зов, сколь ни был бы он слабым и тонущим в бессмысленном реве. Это потому, что на разных уровнях организации материи в иерархии Мироздания — различна "весомость", значимость одного и того же количества энергии и одной и той же информации.
7-я веда, "Велесовой книги" свидетельствует о бренности жизни каждого из нас в отдельности. Но благодаря имеющемуся потомству, есть жизнь вечная, а значит и дебаты наши об истории носят характер вечности и не утихнут никогда. Но дебаты наши могут быть пустыми, а могут быть вещими, всё зависит от нас. "Мы же на этой земле против вечности ничто, просто искра всполохнувшая и погасшая".
Мы должны знать и чтить свою историю, чтобы не сгинуть во тьме, как будто не были истинно никогда на ней. А пока так получается, вроде потомки, а признаться в этом боимся. Боимся ученого совета — не поймёт, лишения авторитета тоже боимся. Замолвить слово за предков своих не можем — не вписывается в общегосударственную концепцию развития. Кто степень боится потерять, кто кафедру, кто просто свой кусок хлеба. Но при этом почему-то не боимся потерять историю своего рода, а вместе с историей и весь свой Древне Ведический ПравьСлавящий СлавьЯнъИньский Род.
Перед тем как завершить наш сказ-быль задумайтесь над тем о чем писал известный ученый ХIХ века Жозеф Эрнест Ренан (1823–1892 гг.) в работе "Очерки по истории религии" (кн. "Классики мирового религиоведения", "Канон+", М. 1996 г.):
"Религия является, конечно, наиболее высоким и наиболее притягательным проявлением человеческой природы: между всеми жанрами поэзии религия лучше всего достигает главной цели искусства, заключающейся в том, что бы возвышать человека над обыденностью и пробуждать в нем чувство его неземного происхождения. Нигде великие инстинкты человеческого сердца не проявляются с такой очевидностью, поэтому, даже если кто-то и стоит в стороне от учения любой из великих религиозных систем, между которыми поделен или делится мир, он не может отрицать, что существование совокупности этих систем образует событие огромного значения, в моих глазах — событие, являющееся наиболее прочной гарантией таинственного будущего, где раса и индивидуум восстановят свое сотрудничество и обретут плоды своих жертв.
Изучение этих вопросов связано, как мне известно, с одним затруднением — оно-то и побуждает набожных людей вменять писателям, пишущим по проблемам религии чуждые им устремления и цели. Существеннейшей стороной религии является требования безусловной веры, а из него вытекает требование при обсуждении религиозных тем руководствоваться отличными от общеупотребительных правилами, поэтому подразумевается, что беспристрастный историк попросту некомпетентен, когда дело касается религии. Действительно, ведь религии, чтобы поддержать свои притязания на непогрешимость, приходится иметь особую систему философии истории, основанную на вере в чудесное вмешательство Божества в человеческие дела, которые исключительно благодаря этому поправляются. К тому же религии не могут спокойно взирать на свое прошлое; последнее должно подчиняться нуждам настоящего и служить основанием институтам, очевиднейшим образом, явившимся следствием течения времени. Напротив, закон критики — следовать только правилу и неукоснительной индукции, чуждой какой бы то ни было политической подоплеки; для критики основной принцип состоит в утверждении, что в ткани человеческих дел нет места чудесному, равно как нет ему места и в ходе природных явлений; критика начинает с провозглашения идеи, что все в истории имеет свое человеческое объяснение, хотя и не всегда удается обнаружить это объяснение из-за недостаточности сведений; поэтому вполне понятно, что критика не может прийти к соглашению с теологическими школами, которые пользуются совершенно противоположным методом и преследует иную цель. Подозрительные, как и вообще все могущественные образования, приписывающие себе божественное происхождение, религии по природе своей воспринимают всякое, даже уважительное, выражение разногласия за враждебность и видят врагов во всех, кто по отношению к ним пытается применить простейшие права разума.
Должно ли это прискорбное недоразумение, вечно стоящее между критическим разумом и учениями, настаивающими, чтобы их принимали полностью в том виде, как они есть, должно ли оно препятствовать человеческому уму на пути свободного исследования? Думаем, что нет. Потому, прежде всего, что человеческая природа никогда не была и не будет согласна сама себя калечить; больше того, нетрудно, наверное, понять, что если бы разум обрел, наконец, единое учение, принятое всем человечеством, то он был бы согласен удалиться от дел. Но масса систем приписывает себе обладание абсолютной истиной, а ведь не могут же они все владеть ею одновременно; ни одна из этих систем не предъявляет таких прав, которые бы свели на нет притязания остальных, поэтому самоотречение критики не принесло бы миру столь желанного покоя и единогласия. Не будь борьбы между религией и критикой, религии боролись бы между собой за главенство; если бы все религии сошлись бы в одну, различные фракции этой религии взаимно проклинали бы одна другую; и даже если предположить, что все секты пришли бы к признанию некоего согласия, то внутренние разногласия, в двадцать раз более оживленные и пылкие, чем те, что разделяют соперничающие религии и церкви, питали бы вечную потребность индивидуальной мысли — размышлять над тем, как на свой лад создать божественный мир"