Гитлеровцы опять пошли вперёд. Они не считаются с потерями. В поредевшей предрассветной мгле видны их силуэты. Вот они приближаются всё ближе, ведя беспорядочную стрельбу. Пуля сразила командира взвода. А немцы идут, не стоят на месте. Как быть взводу? Подпустить врага вплотную и затем подняться врукопашную? Или встретить огнём? Это должен решить командир, а его нет!
И тут раздался громкий, уверенный голос:
— Беру командование на себя! Взвод, слушай мою команду! Приготовить гранаты!
Это был голос Галимкая.
Вражеская атака была отбита.
Окрасив небосвод в алый цвет, пришла заря. В эту утреннюю рань, когда всё живое должно спать мирным сладким сном, вконец измотанные бойцы взвода копали под раскидистым одиноким дубом могилу. В ней похоронили командира.
Днём рота, действуя в составе 1-го стрелкового батальона, пошла на новый штурм, и высота 1424 была взята. Из штаба полка поступил приказ: удерживать высоту любой ценой. С 5 по 13 октября немцы предпринимали атаку за атакой, пытаясь сбросить с высоты наших бойцов, но каждый раз были вынуждены откатываться назад, оставляя на склонах десятки трупов.
Бойцы устали. Они уже неделю не мылись, не брились, не ели горячего… У могилы командира под старым дубом каждый день вырастали всё новые и новые холмики. Рота теперь только по названию была ротой, фактически бойцов в ней насчитывалось не больше взвода. Но так или иначе, а высоту надо было держать.
Положение создалось серьёзное. Это понимали все. Даже неуёмный весельчак и балагур Галимкай, оставаясь наедине с самим собой, подолгу задумывался, что раньше случалось редко. Правда, при бойцах он никаким образом не выказывает своей тревоги. Нет, он не сыплет шутками и прибаутками. В таком положении пустой трёп и зубоскальство только коробят. Он прислоняется спиной к стенке траншеи, достаёт трофейную губную гармошку и играет грустные, протяжные песни. Устало дремлющие в обнимку с автоматом бойцы слушают их, вспоминая своих матерей, жён, детей, свою мирную жизнь, и в сердцах с новой силой вспыхивает ярость к врагу, разлучившему их с семьями, принёсшему столько горя и страданий на родную землю… Враг опять пошёл в атаку. Уже в который раз за этот день. Нет, не спали бойцы под гармошку Галимкая: они зорко наблюдали за фрицами.
Немцы идут в полный рост, непрерывно строча из своих «шмайсеров».[6] Наши стреляют прицельно, одиночными выстрелами: надо беречь патроны. Когда Галимкай выбирался из окопа командира роты, тот, не отрываясь от бинокля, ещё раз напомнил об этом.
Как бы редок ни был огонь защитников высоты, он всё-таки заставил залечь атакующих. Разъярённые немцы обрушили на высоту шквал миномётного огня. Когда обстрел немного стих, Галимкай отряхнулся от засыпавшей его земли и взглянул в сторону окопа командира. Сердце его оборвалось. На месте окопа зияла огромная воронка, а на краях её дотлевали клочья каких-то тряпок.
Гитлеровцы, подгоняемые криками офицера: «Форвертс! Шнель, шнель!»[7] — снова полезли на высоту.
Галимкай поднялся во весь рост, облизнул пересохшие, потрескавшиеся губы и хрипло крикнул:
— Рота! За мной, вперё-ёд!
Не оглядываясь назад, он побежал навстречу немцам.
Вслед за ним из полузасыпанных, полуразваленных окопов повыскакивали все, кто мог держать оружие. Строча из автоматов, швыряя гранаты, рота, как всесокрушающий девятый вал, ринулась вниз по склону, опрокинула миномёты и с торжествующим «ур-ра!» схватилась с врагом врукопашную.
Не выдержав столь стремительного натиска, вспышки ярости, гитлеровцы в панике бежали, оставив на поле боя десятки трупов…
Спустя несколько дней после этих событий Галимкая в санчасти разыскал тот самый молодой лейтенант, с которым он познакомился в штабе перед самым началом форсирования Днепра. Он, видимо, очень спешил, потому что запыхался.
— Слушай, младший сержант, хочешь знать военную тайну? — глаза лейтенанта блеснули лукавинкой. — Командир полка представил тебя к ордену Ленина, но командование фронтом… командование фронтом решило, что ты достоин звания Героя! Понял?! Про тебя в «Правде» написано. Поздравляю! От всей души поздравляю! Вот ведь как дело обернулось, а?.. Герой!
Галимкай поправил на одеяле раненую руку и, словно ничего особенного не произошло, будничным тоном произнёс: