Как ни взволнован был Вова, он с гордостью отметил про себя, что мама впервые советовалась с ним, как со взрослым.
— Не надо, мама, не ходи! — решительно заявил он.
— А если заставят?
— Не заставят, мама.
— А если силой?
— А ты им прямо скажи: «Не буду я на вас работать, проклятые», и всё!
Мать печально усмехнулась, ещё крепче обняла исхудавшего за время болезни сына и проговорила сквозь слёзы:
— Глупенький ты мой, ведь это фашисты…
Свернувшись калачиком на вещах в грязном углу теплушки, Вова вспоминал эти долгие, мрачные дни. Он изредка бывал на площади, на улицах, в саду. Видел гитлеровцев, шаривших по магазинам, ходивших по дворам и забиравших кур, яйца, молоко, ценные вещи. Однажды два немца ворвались в соседний двор. Вова увидел сквозь щель дощатого забора: рыжий долговязый солдат гонялся за поросёнком, а другой, помахивая автоматом перед носом хозяйки, выкрикивал тонким голоском:
— Яйки! Млеко! Пух-пух!
С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Улицы опустели, мостовые превратились в сплошное болото грязи, перемешанной танками и машинами. И хотя лето было в полном расцвете, но Вове казалось, будто почернели даже дома и сады. Редкие прохожие были угрюмы и молчаливы. На площади повесили старика, и труп висел целую неделю. Люди друг другу передавали, что это партизан, все жалели его, но похоронить не могли: на площади днём и ночью дежурили эсэсовцы.
Вскоре маму опять вызвали в городскую управу.
— Сын выздоровел? — спросил её бургомистр.
— Ещё не совсем.
— Работать можете?
— Нет, не могу.
— Что значит «не могу»? Мы дали вам возможность подумать, пока поправится ваш сын, а вы изволите говорить «нет». Завтра же на работу! — приказал бургомистр.
— Господин бургомистр, поймите же, не могу я работать, — уверяла мать. — Дом оставить не на кого, сын нездоров.
— Нам дела нет до ваших личных забот. Нам нужна машинистка, понимаете? — резко оборвал её бургомистр, подчеркивая слово «нам». — Если вы завтра не явитесь на работу, пеняйте на себя. Можете идти!
На работу мать всё-таки не пошла. Утром они с Вовой ушли к знакомым и вернулись только вечером. У калитки их ждала соседка.
— К вам три раза приходили, — испуганно предупредила она.
Ночью мать увели. Вова плакал навзрыд, чего с ним никогда раньше не случалось. Как хотелось ему найти Дерюгина и вцепиться ему в горло! Это он виноват.
Мать вернулась на другой день измученная, молчаливая, с синяками на лице. Эти синяки подействовали на Вову так, как будто его самого избили. Чем бы он ни занимался, всё время видел распухшее мамино лицо. Однако он ни о чём не спросил мать, и она не рассказала ему, что делали с ней в комендатуре. Только после этого они из дому не выходили совершенно. На рассвете шли в огород, работали. Вечером возвращались усталые, молчаливые. Мать готовила ужин, Вова сидел и читал или писал. Ещё засветло ложились спать, но Вова часто просыпался и видел, как мать сидела у стола, тяжело вздыхала и плакала.
Скоро по городу пронесся слух о мобилизации подростков на работу в Германию. Через несколько дней Вова был зарегистрирован как «рабочая сила» для «великой Германии»…
Открывая заплаканные глаза, мальчик видел полутёмный вагон, переполненный такими же, как он, ребятами. Он плотнее прижимался к стенке вагона и старался думать о том, как вернётся — всё равно вернется! — домой. А поезд полз и полз вперед, постукивая колёсами и поскрипывая сухими досками старых товарных вагонов, похожих на коробки. И как ни силился Вова думать о чём-нибудь другом, но никак не мог забыть, что с каждой минутой его увозят всё дальше и дальше от родного дома.
В неволе
Поезд ушёл на запад. Яркий свет летнего солнца еле пробивался через узкие решётки окон, точно в тюремную камеру. В вагонах, переполненных подростками, было тесно и душно. Днём от накалившихся железных крыш становилось невыносимо душно. Ехали уже вторые сутки.
— Вова, я так пить хочу… Нет ли у тебя водички? — вдруг заговорил Толя, школьный товарищ Вовы.
— Есть, наверно.
Он порылся у себя в узелке и достал литровую бутылку со сладким чаем, который мама приготовила ему в дорогу.
Вова точно окаменел. За прошедшие сутки он ни разу не покинул своего угла, не притронулся к еде. Сидел, закрыв лицо руками, и тревожно прислушивался к шёпоту спутников.
Нудный и монотонный перестук колёс мешал ему сосредоточиться и думать о том единственном, что его теперь волновало. Казалось, колёса сами выговаривают: «Как бежать? как бежать? как бежать?»