Воронов в задумчивости перелистал еще раз документы из принесенной Томулайненом папки. На каждом из них был некий гриф: «CSCE». «Что сие означает?» – подумал он. Но уже через минуту, с помощью того же Томулайнена, расшифровал эту аббревиатуру. По-русски она означала: «Конференция по безопасности и сотрудничеству в Европе».
Всего четыре буквы, но сколько за ними труда, сколько споров, сколько столкновений!
О, Воронов достаточно хорошо изучил ход подготовки к Хельсинкскому совещанию. Свою первую статью о нем он написал в середине семьдесят третьего года. Тогда в столицу Финляндии съехались министры иностранных дел из Европы, Соединенных Штатов и Канады. Но многосторонние подготовительные консультации начались еще с конца семьдесят второго года. Об этом, «первом этапе» Воронов знал только по документам, и статья получилась слишком оптимистичной. Она была пронизана верой в то, что мир стоит уже на пороге Совещания. Впрочем, в этом ошибся тогда не только Воронов. Очень многим хотелось верить в близкую победу здравого смысла, а до нее было еще далеко – долгие месяцы, даже годы.
Второй этап – самый длительный и самый трудный – протекал в Женеве с августа 1973 года по июль 1975-го. Воронов был там. Конечно, не в составе советской делегации, а опять-таки как корреспондент. И каждым вечером старался тогда «поймать» советского дипломата Ковалева. Иногда это удавалось, иногда нет. Иногда Ковалев, измученный бесконечными заседаниями, наотрез отказывался комментировать только что закончившийся раунд переговоров, иногда двумя-тремя сжатыми фразами давал Воронову понять специфику сегодняшней встречи с представителями западных держав. Но главным источником информации были, разумеется, пресс-конференции, на которых выступали либо тот же Ковалев, либо кто-нибудь другой из советских дипломатов.
В ходе жарких, подчас изнурительных дискуссий представители тридцати пяти государств вырабатывали такие формулировки, которые были бы приемлемы для всех. Это давалось нелегко, очень нелегко. Но к середине лета 1975 года было достигнуто согласив по всем основным вопросам и разработан проект заключительного документа.
Лишь после того наступил третий этап – сегодняшний. На этот раз Совещание должно проходить на высшем уровне. Предстоит утверждение женевского проекта.
…И вот теперь Воронов сидел в кресле, в окружении других журналистов. Он видел, что пресса социалистических стран представлена здесь очень широко.
«Можно ли было все это предвидеть, предсказать три десятка лет назад? – размышлял Воронов. – Можно ли было представить, что вопросы, по которым шли такие непримиримые бои в Цецилиенхофе, в конце концов будут приведены к общему знаменателю, – появится документ, устраивающий всех?.. Значит, люди поумнели за эти тридцать лет? Или „ястребы“ убедились в тщетности „холодной войны“, в невозможности воспрепятствовать социалистическому развитию тех стран Европы, которые так третировались тогда Трумэном и Черчиллем, хотевшими заставить их жить по образу и подобию США и Англии? Или сыграл свою важнейшую роль тот факт, что в середине 60-х годов к руководству в Советской стране, в нашей Коммунистической партии пришли люди, до конца убежденные в том, что нет таких усилий, которые не стоило бы затратить для обретения долгого, прочного мира, и это их убеждение, их активная борьба на международной арене впервые с момента возникновения Советского государства могли опереться на новое соотношение сил, на небывало возросшую мощь социализма? С этим вынуждены теперь считаться все, даже „ястребы“.
Но, может быть, и этим не исчерпывается ответ на вопрос: почему именно в наши дни стали возможны «Хельсинки»? Может быть, причина еще глубже – сама история предопределила возможность такого Совещания? Это не фатализм, а констатация реально сложившихся условий политической, экономической и материальной жизни. Почему, например, советский искусственный спутник Земли стал из мечты реальностью именно в пятьдесят седьмом году, а не раньше? Ведь были же для этого свои причины! Есть они и в данном случае. И главная из закономерностей, обусловивших возможность Хельсинкского совещания, заключается в том, что именно теперь установилось военно-стратегическое равновесие между миром социализма и миром капитализма!»
Так думал Воронов, не отрывая глаз от экрана телевизора.
…Десятки миллионов глаз следили за этим поездом, медленно приближающимся к перрону Хельсинкского вокзала 29 июля 1975 года. Наконец он остановился. Чуть слышно лязгнули буфера. От группы встречающих членов правительства Финляндии отделился немолодой высокий, худощавый человек и, сопровождаемый офицером, видимо адъютантом, подошел к одному из вагонов.
– Смотрите, Кекконен! – воскликнул Клаус.
Президент Финляндии сердечно поздоровался с Леонидом Ильичом Брежневым – главой советской делегации, радушно пожал руки Громыко, Черненко и Ковалеву.
«А все-таки я счастливый человек, – в который уже раз подумал Воронов, – быть в Потсдаме и через тридцать лет иметь возможность увидеть вот это!..»
Мысленно он поблагодарил Клауса за идею – наблюдать прибытие советской делегации по телевидению. Много ль бы он увидел, стоя в толпе журналистов, на одной из двух железнодорожных платформ, подогнанных к перрону? Только церемонию встречи. А теперь каждый шаг делегации, выражения лиц были у него на виду.
Вдруг ослепительный свет ударил Воронову прямо в глаза. Он даже зажмурился, потом резко повернул голову и увидел Чарли Брайта…
– Хэлло, Майкл! – крикнул Брайт, встретив мой злой взгляд.
– Тебе, кажется, положено быть на аэродроме? – насмешливо спросил я.
– Уже отдежурил там всю ночь. И никак не думал, что такой удачный снимок сделаю не там, а вот здесь. Русский, поляк и немец сидят рядом, почти в обнимку! Такое фото скажет о многом.
Действительно, справа и слева от меня сидели Вацлав Збарацкий и Вернер Клаус, положив руки на мои плечи, – так им было удобнее сидеть на подлокотниках моего кресла.
– Мы не собирались позировать, – сухо сказал Клаус по-английски, – но если такое толкование… что ж, тем лучше.
– В Потсдаме подобную фотографию сделать было бы трудно, как думаешь, Майкл-бэби? – усмехнулся Чарли.
– Тем и дорого Хельсинкское совещание, – вполне серьезно сказал Збарацкий. И добавил: – В том числе и этим…
Я уже собрался было направиться к выходу, когда Вацлав несмело напомнил:
– Пан Воронов обещал мне…
– Ну, конечно, конечно! – громче, чем это было необходимо, откликнулся я, безмолвно упрекнув себя: «Ведь мог бы уйти, забыв о просьбе этого вежливого молодого поляка». А вслух продолжал: – Я полностью к вашим услугам. Может быть, зайдем в бар?
– Честно говоря, мне надоели бары, слишком уж много их повсюду, – ответил поляк. – Впрочем, – торопливо поправился он, – если у пана есть желание пойти в бар…
– Нет, нет, – прервал его я. – Давайте присядем где-нибудь здесь.
Мы устроились в одном из холлов, подальше от телевизоров, опустились в мягкие кресла.
– Итак… – произнес я, – нахожусь в полном распоряжении моего польского товарища…
– Да, да, товарища, – согласно повторил Вацлав. – Русских, наверное, коробит наша форма обращения – «пан». С этим словом связаны неприятные для нас, коммунистов, ассоциации. Но мы решили сохранить его. Иногда человека трудно назвать «товарищем», а «гражданином» – слишком уж казенно. «Пан» более вежливо. И нейтрально. Немцы тоже сохранили в обращении «хэрр» и «фрау», – добавил он, как бы подкрепляя свои доводы. – Итак, не буду зря тратить время пана Воронова. Перейду к делу. Сегодня, когда мы собрались ехать за вами, пан Клаус сказал, что знает вас давно, еще с Потсдамской конференции. Вот я и решил тогда, что вы можете оказать мне неоценимую услугу. Дело в том, что я пишу книгу… – Он, как мне показалось, смутился и умолк.
– Какую же? – заинтересованно спросил я, стараясь ободрить собеседника.
– У нее еще нет названия. В общем, это будет книга о Потсдамской конференции.
Я вежливо спросил: