– Позвольте поприветствовать всех гостей столицы Острова Змея!
В ответ на его эхом отражающееся послание, что, казалось, достигло даже самых удаленных от острова концов планеты, вновь раздался шквал аплодисментов, которые вновь сотрясли до основания весь оcтров, а затем так же стихийно затихли, позволив оратору закончить свою речь.
– Я уверен, вы все рады присутствовать при этом действительно масштабном празднике, событии, которое укрепит дружественные связи наших государств и позволит открыть новую страницу в истории нашего мира! Страницу, полную открытости, взаимоуважения традиций и партнерства!
После очередного всплеска оваций Чаррама продолжил: «Однако эта встреча всех нас на нашей земле была бы невозможна без великого, не побоюсь этого слова, даже величайшего человека, который принес мир не только своей стране, своему государству, но и этому острову, не знающему войны вот уже более полувека! Пожалуйста! Поприветствуйте, человека, которого я уважаю больше всех…»
116. – Вот это вы хотели показать?! ЭТО?! Как?! Как это вы можете объяснить? Ка-а-а-к?.. – трясясь не то от совершенно иррационального страха, не то от гнева, процедила сквозь зубы Виктория, наблюдая перед глазами целый ангар, который был набит трупами мужчин, женщин, детей, что были свалены в кучи, подобно какому-то не слишком хрупкому товару, что не требовал каких-то особых условий хранения.
– Они были обречены, – без всякого намека на проявление каких-либо человеческих эмоций, что сейчас разрывали Викторию изнутри, спокойно ответил Император Стивен Харт. С такой же отстраненной интонацией он вновь уже было заговорил о чем-то, но его обстоятельная речь уже превратилась в помехи, просто шум, который терялся на фоне захлебывающейся в своих собственных слезах Виктории, что ощущала, как росший всю ее жизнь внутри нарыв от несправедливости этого мира разорвался в районе солнечного сплетения, и уже физически изливался изнутри практически полностью пустого желудка наружу в виде воды и желчи, а ментально – в форме тотального неприятия и самое главное – непонимания сложившейся ситуации, которая казалась абсолютно нереальной. Виктории больше всего хотелось одного – только лишь проснуться, для того, чтобы весь этот кошмар закончился. Этому не дано было случиться, поскольку именно этот ужас и был первоосновой того, что давало журналистке ее разум и способность мыслить. Это и была та неприкрытая реальность, действительность без прикрас, в том самом обнаженном виде, где жизнь человека, как и любого другого существа или явления, ничего не стоила и могла быть перемолота под воздействием обстоятельств без каких-либо сожалений.
Виктория ощущала, как ее буквально выворачивает изнутри, ощущение было такое, что даже не столько ее внутренности хотят вывернуться наружу, хотя это было в тот момент похоже на правду, но сама ее душа как будто бы хотела вырваться из тисков этого тела, храма боли и страдания, который бил сейчас по всем нервным импульсам, пытаясь достучатся до мозга, который должен был, нет, просто обязан был придумать радикальное решение проблемы. Но в чем же заключалась сложность? Может в том, что сама она в жизни своей и пальцем никого не тронула, и это шло в полнейшее противоречие с этой картиной мира, где были эти смердящие трупы, которые были свалены друга на друга еще даже более небрежно, чем туши скота, к которым отношение после смерти было даже, в каком-то извращенном плане, более внимательным – поскольку они потом шли в пищу. На этом Виктория прервала свои собственные мысли одной единственной, но другой по качеству, что озарила ее помрачившийся рассудок – если массовое убийство одного вида воспринимается как данность и, наверное, не вызвало бы такой ломающий всё отклик в душе девушки, то почему же смерти так же по сути не знакомых ей лично существ переживались как величайшая, и при всем при этом, как личная трагедия? Дело было в ней? В ее ошибочном восприятии реальности? Может в наивности и встречи с аспектом жизни точно таким же правомерным, как и ее рутина в большом городе до этого? Она, казалось теперь была непосредственным выражением самого беззаботного существования, а любые, якобы, сильные переживания, вроде разорванных отношений и личных карьерных поражений, выглядели сейчас просто шуткой по сравнению со смертью, явлением, которое просто стирало целые пласты существования, не оставляя ни шанса тем, кто не избежал ее воздействия. Ее распространителями в данном случае оказались не сами недолговечные человеческие организмы, но вполне здоровые люди, которые, в силу абсолютно непостижимых для Виктории причин, возомнили себя богами смерти, которые могли за секунду, передернув затвор своего оружия, навсегда оборвать чей-то жизненный путь. Но что было еще более непостижимым, и Виктория это теперь понимала совершенно отчетливо, безо всяких разъяснений, – что это была абсолютно обыденная практика на определенных территориях, условно обозначенных, как владения того или иного правителя. Что было еще менее обнадеживающим – так это то, что сейчас вступать в полемику с кем-то, даже вроде самого Императора, не имело ни малейшего практического смысла, поскольку, вспоминая их разговоры, что предшествовали этому моменту, становилось очевидно, что они оказались совершенно бесплодны в самом прямом смысле этого слова. Из этих бесед не могло родиться ничего, поскольку в том инкубаторе власти, куда Виктория хотела посадить себя в виде своих идей о благополучии, просто не прижились бы подобные мысли из-за абсолютно сухой и безжизненной почвы. Это была не теплица для расцвета урожая справедливых инициатив и даже не орудие по улучшению социально-экономических условий, но машина, заточенная лишь под безвозвратное потребление всех доступных ей в данный момент ресурсов.