Лицо ее кривилось, крупные зубы ловили прыгающую губу. В опущенной руке розовели театральные билеты.
— Ты что? — Но уже понял — что́, и ласково успокаивал ее, вытирал отутюженным платком глаза. Такой некрасивой была она… А ты вдруг увидел белеющие на полу авиационные билеты. Подняв, заботливо протянул ей.
— Не надо терять. Они еще пригодятся нам.
Фаина посмотрела на них с горестным и отрешенным видом.
— Что это?
Как?! Неужто даже в голову не пришло, что ведь до театра надо как-то добраться? Ты невесело улыбнулся. Невесело, но не только потому, что рядом сидела немолодая и одинокая женщина, которой так мало надо в жизни, а потому еще, что женщина, которой так мало надо, — твоя подруга. Не нужен ей никакой театр — ей достаточно, что среди мытарящих тебя забот и дел ты не забыл о ее заветной мечте. Вспомнил. Постарался сделать приятное. И это был тот лимит счастья, какой способна была вместить ее неизбалованная душа. Три или четыре раза возил на такси в Светополь, потому что в Витте вы даже в ресторан не могли пойти вместе, — вот и все. А тут… Для билетов на самолет уже недостало места.
В кого пошла она? Ни в тебе, ни в твоей супруге, слава богу, нет этой сухопарости. «Она некрасива, — констатирует Натали почти с гордостью, а тебе это как нож по сердцу. — Но она пикантна». Ты не споришь, хотя в запасе у тебя есть более точное определение качеству, которое имеет в виду твоя не слишком изощренная в лингвистике супруга. Вместимость. Нет, наверное, таких радостей в мире, для которых в сердце твоей дочери не зарезервировано места. Хорошо это или плохо? Пожимаешь плечами. Твой ум безнадежно буксует, едва ты принимаешься думать об этой костлявой девице. С грехом пополам его хватает, правда, на уяснение азбучной истины, что нельзя безнаказанно баловать детей, и ты мужественно сдерживаешь себя, но когда эта длинноволосая дрянь благодарно и быстро улыбается тебе, счастливая… Тут ты беспомощен… А в общем, конечно, ты прав — вместимость.
Вокруг театра — кордон невезунчиков, заискивающе спрашивающих лишний билетик. Ты высоко держишь голову, но, разумеется, тут нет и грана заносчивости — всего лишь инстинкт мужчины, который не слишком выдался ростом. «Лишних нет», — с неизбывной вежливостью ответствуешь ты, а когда, делая какое-то ироническое замечание по поводу фонарей, стилизованных под прошлый век, поворачиваешься к своей даме, то вместо парящего от счастья лица видишь нечто растерянное и жалкое. Опущенные веки вздрагивают, и нет такой силы, которая способна поднять их. Словно не в прославленный театр ведешь ты ее по скверу в самом сердце столицы, а сквозь строй, нагую.
Низко ли повязанная косынка в крупный горошек явилась причиной того, слабый ли голос, но перед тобой была не блистательная дама, мимо которой не проходил равнодушно ни один мужчина (разве что Гирькин), а уже немолодая и больная, сломленная горем женщина. Ты не выдержал.
— Перестань сходить с ума. Три четверти абитуриентов возвращаются ни с чем, а в юридический — пять шестых.
Жена вымученно улыбнулась.
— Откуда у тебя такие цифры?
— Они не у меня. Они у всех. Если шесть человек на место, то пять шестых остаются с носом.
— Те, кто хочет…
— Те поступают. Со второго, с третьего раза.
Но, говоря «хочет», она имела в виду не дочь, а тебя.
Натали преувеличивает твои возможности. В вузовском мире у тебя нет знакомств, не предусмотрел, пустил на самотек. Прошляпил. Выбирая друзей, ты руководствуешься не выгодой, которую сулит то или иное знакомство, а духовными интересами. Твоя обретенная независимость дает право на это. Но, наверное, исключения неизбежны. Скрепя сердце ты сделаешь все, что от тебя зависит. Скрепя сердце… Башилов обещал прислать в июле доцента, заведующего кафедрой. Он, жена и двое детей… Что ж, вы выделите им комнату. К первому августа, когда начнутся вступительные экзамены, он вернется в Москву отдохнувшим и преисполненным благодарности.