— Стрекоза. — Он засмеялся и закивал. — Стрекоза и муравей.
Ты учтиво улыбнулся и продолжал, не давая ему снова уткнуться в альбом.
— Стрекоза — это еще не самое страшное. А скажем, муха цеце? Или малярийные комары? Они ведь тоже живут естественной жизнью. Но, живя ею, они причиняют зло.
Гирькин кивал, соглашаясь, но ты видел, что слушает он только из вежливости — куда больше его интересует Марке.
Из всех репродукций и копий, с продуманной небрежностью развешанных в квартире, наибольшее впечатление произвел на него «Port Honfleur». Он стоял и никак не мог оторвать скорее удивленного, чем восхищенного, взгляда. Ты тихо подошел, довольный, что рядом нет Башилова, который как художник тотчас бы узурпировал твое право комментировать собственное собрание.
— «Порт Гонфлер», — произнес ты. — Если интересует, есть альбом. Одно из самых полных изданий.
— Альбом? — не столько обрадовался, сколько насторожился Гирькин.
С этого дня Марке стал его любимым художником. Во всяком случае, он мог разглядывать его часами. Не ту ли первозданную естественность находил он в нем, какую ценил в людях превыше всего? Но ведь Марке, в совершенстве владеющий тайнами мастерства, не поленившийся собственноручно переписать с десяток полотен Пуссена, этого матерого рационалиста, всего лишь искусно имитировал естественность, в то время как бесхитростный и не такой уж образованный русский поэт (ой ли — бесхитростный! Ой ли — необразованный!) говорил, надо думать, о естественности, которая не сознает самое себя. Впрочем, не слишком ли категоричен ты в своих построениях? Ведь сам Гирькин так и не соизволил растолковать, что разумеет он под этим словом. По-видимому, способность (или мужество?) человека жить сообразно своим склонностям и привычкам.
Уборная представляла собой покосившееся сооружение из неплотно пригнанных досок, в которых к тому же зияли овальные дырки от вылетевших сучков. Ты тщательно заделывал их газетой — достаточно плотно для того, чтобы они не выпали сами по себе или не были выдуты ветром. И все-таки на следующий день газеты не было. По-видимому, ее выковыривал кто-либо из жильцов, находя для нее более практичное применение. В конце концов ты смирился с дырками, да и что были эти крохотные сквознячки по сравнению с тем чудовищным сифоном, который морозно обдувал твой нависший над сердцевидным отверстием зад!
Почти тысяча километров отделяла город, где ты учился в инязе, от Витты, но и там ты чувствовал себя на отцовской орбите. Повышенная стипендия, которую ты получал, не компенсировала и половины твоих расходов. Отец одевал и обувал тебя, присылал деньги на карманные расходы, а летом в излишествующей Витте тебя ждала жизнь беспечная и сладкая. И все-таки тебя тяготила твоя жестокая орбитальность. Свободного полета жаждал ты. И даже, когда вдруг во исполнение новых веяний на два года отодвинулась заветная аспирантура и глумливая воля распределения забросила тебя в доселе неведомый тебе город областного подчинения, ты в первую минуту вздохнул с облегчением. Однако в эту первую минуту ты еще не зрел уготованной тебе юдоли.
Трем вещам была посвящена жизнь Рины Алексеевны: стирке, чистке картофеля и экономии электричества. Ты недоумевал. Если даже принять за рабочую гипотезу предположение, что она, выстирав, высушив и выгладив, сразу же опускала все в выварку, чтобы заново кипятить, полоскать, выкручивать, синить, стряхивать с крыльца, обдавая брызгами в страхе разбегающихся печальных кур, — даже при этом фантастическом варианте немыслимо было представить, откуда в ее убогом доме столько белья. Еще она чистила картошку — широким ржавым ножом, достаточно тупым, но тем не менее кожура, которую она срезала, могла соперничать в тонкости с папиросной бумагой. Закончив предварительную чистку, Рина Алексеевна прополаскивала клубни в оцинкованном тазу и принималась выковыривать червоточины ножницами, ибо конец ножа был слишком округл для этого. Однако столь усердная занятость не мешала хозяйке бдительно следить за рациональным расходованием электроэнергии. Стоило тебе, положив книгу на тумбочку возле настольной лампы, выйти в спадающих галошах во двор, где помещалось дощатое сооружение с игривыми сквознячками по бокам и турбореактивным сифоном в центре, сделать, предварительно посветив гаснущей от ужаса спичкой, свое скромное дело (в опаске, что не запирающуюся дверь может в любой момент распахнуть чья-либо бесцеремонная рука) и через три минуты вернуться в дом, как настольная лампа в твоей комнате оказывалась потушенной. На ощупь, растопырив руки и зачем-то разинув в кромешной темноте бесполезные глаза, пробирался ты к тумбочке. А хозяйка как ни в чем не бывало стирала в кухне свое заколдованное белье.