Неподвижные ноги в высоких протезных ботинках тонки и длинны, как плети. Равнодушные, не по летам взрослые глаза провожают — без надежды и даже зависти — лихо катящих на велосипедах и педальных машинах сверстников… Наверное, нет другого города в стране, где было бы так много малолетних калек. Ты вырос тут, и вроде бы пора привыкнуть, но каждый раз при виде коляски с парализованным ребенком у тебя сжимается сердце, и таким виноватым чувствуешь ты себя. Это ты, абориген, а каково тем, кто приезжает в Витту впервые?
Еще издали заметил ты две маленькие инвалидные коляски, которые катили навстречу вам усталые и плохо одетые женщины. От твоего взгляда не ускользнуло то выражение сперва удивления и страха, а затем — брезгливости, которое вдруг появилось на лице Гирькина. Не сострадания, а брезгливости… Будь ты господом богом, промолвил ты, ты бы наложил табу на детские страдания. В ответ ты не услышал ни слова. «Пронзительный лирик», умеющий удивительно сказать о моросящем дожде и скрипе полусгнившей калитки, не расщедрился даже на междометие. А ведь у него, как и у тебя, была дочь.
Адвокат, оторвавшись от своих невеселых мыслей, подтверждает, что ты говоришь все это не для красного словца, что ты прекрасный отец, и будь здесь твоя дочь, она бы… Она здесь! Зал несколько шокирован ее вихляющей походкой, проносится шепоток: «Ах, какая пикантная!» — ты же настороженно опускаешься на свою скамью. Настороженно, хотя, видит бог, у дочери нет оснований упрекнуть тебя в чем-либо.
Еще чуть-чуть, и давно назревшая родительская беседа переросла бы в бабью перебранку.
— Подождите, — терпеливо остановил ты обеих. — Не надо шуметь. Разумеется, нет ничего хорошего в том, что ты возвращаешься домой во втором часу ночи… Злата! — урезонил ты готовую взорваться дочь. — Я повторяю: нет ничего хорошего. Но и особо страшного в этом я тоже не вижу. — Тут уж взъерошилась Натали, но ты предостерегающе поднял руку. — Пожалуйста, имейте терпение выслушать до конца… Дело ведь не в том, во сколько ты приходишь домой. И не в том, что ты ненавидишь, как ты утверждаешь, этот город…
— Ненавижу.
— Понятно, — мирно согласился ты. — И этот город, и нас, своих родителей, которые, вероятно, поступают не всегда сообразно твоим представлениям.
— Дело не в представлениях…
— Я понимаю. — Ты встал и чинно, как полагается главе семейства, прошелся по ковру. А у самого аж во рту пересохло: дочь не сочла нужным даже для приличия опровергнуть эти беспощадные слова: «Нас, своих родителей…» Ты прогнал эти мысли. Пусть как угодно относится к вам, вы выдержите, ты выдержишь, а уж с Натали сладишь как-нибудь, только бы стороной обошли шторма утлое суденышко, которое ты имел отвагу пустить в океан. Ты продолжал: — Надо держаться. Надо оставаться человеком даже в трудных условиях — суть и мужество в этом. Ибо быть на высоте, когда это не стоит особого труда, — штука нехитрая. — Ты верил, что твои слова попадают в добрую почву. Ведь дочь твоя не пустышка — иначе с чего бы ненавидеть ей город, где у нее есть все? Она не жадничает, она не говорит, что ей мало, вовсе не стяжательница она по своей сути, просто ей хочется иного — качественно иного, ты же властен лишь над количеством. Именно здесь причины всех эксцессов — здесь, а не в избалованности капризного дитяти, как это может показаться поверхностному взгляду.
Тебя перебивают: подсудимый, дескать, пытается задобрить свидетельницу, а это противоречит процессуальному кодексу.
Почему — задобрить? Свидетельница не посторонний человек, и видеть корысть там, где всего лишь естественное отцовское чувство… Но вот что странно, однако: дочь уклоняется от ответа на прямо поставленный вопрос: подтверждает ли она наличие в тебе родительской ответственности?
— Почему ты молчишь, Злата? — подняв голову, спрашивает старая женщина за столом с гнутыми ножками.
Твоя дочь поводит костлявыми плечами.