— Лекарства нет?
Встрепенувшись, она вскинула на тебя влажные глаза, и ты увидел, как ширится и светлеет в них надежда. Если ты знаешь уже и так просто говоришь об этом, значит, ты… Значит, ты… Благодарная улыбка дрогнула и поползла, остановилась (не ошиблась?), снова поползла. Ты так тонок и благороден (я всегда знала это!), ты понял, что для меня этот ребенок, и решил оставить все как есть.
Как тщательно привела она себя в порядок, надеясь понравиться тебе! Даже губы накрасила ярче обычного — праздник ведь: ни в одной аптеке не оказалось лекарства.
Ободряя, провел пальцами по мягкой и теплой немолодой шее. Не по щеке, а по шее, выказывая тем самым уважительность к ее косметическим ухищрениям.
— Все будет в порядке, — заверил ты. — Рецепты у тебя?
И сразу вся она как-то опустилась, осела.
Ты не проходил в комнату, но и не торопил ее. Ты был убежден, что преодолеешь это новое препятствие — порукой тому была интуиция, которая сразу же шепнула тебе, в чем дело.
Фаина повернулась, старательным шагом прошла в комнату и на вытянутой руке вынесла оба рецепта, которые ты накануне с подробнейшим инструктажем вручил ей.
— Постараюсь достать, — скромно пообещал ты.
Рецепты были уже у тебя, а ее рука все еще висела в воздухе. Постараюсь… Она знала, что если ты захочешь что-то…
— …То непременно добьется. — Свидетельница в гипюровой кофточке дает показания быстро и веско. — Я знаю его по службе, это мой сотрудник… — Мой! Как тешит ее куриное самолюбие это притяжательное местоимение — особенно сейчас, при столь высоком собрании. — Надо отдать ему должное: он мгновенно ориентируется в окружающей обстановке.
Не прошло и получаса, как твоя «Лада» мчалась по Светопольскому шоссе. Стрелка спидометра подкрадывалась к ста, и, когда тебя остановил инспектор ГАИ, притаившийся за автопавильоном, ты не спорил и не каялся, а лишь объяснил, что тебе срочно необходимо лекарство, которого нет в Витте. В качестве же компенсации за нарушение правил протянул красненькую. Инцидент был исчерпан.
Хорошие деньги имеешь ты, но у тебя хватает здравомыслия не стать скупердяем. «Как много людей упускают жизнь, добывая средства к жизни!» Прекрасные слова. Деньги никогда не были для тебя самоцелью — лишь средством.
Свидетельница Синицына с готовностью подтверждает это, умалчивая, впрочем, о магнитофоне — твоем последнем презенте, сделанном с такой элегантностью.
— Без этих качеств, — резюмирует она, — Мальгинову не видать бы Золотого пляжа как собственных ушей…
Это уже не бесстрастная констатация, это обобщение, которое обвинение не преминет использовать в своих целях.
Стало быть, и Синицына тоже? До отказа, до самых витражей набит зал, и все — свидетели обвинения, одного только обвинения. Лишь красно-синий шут подмигивает и делает какие-то знаки, которые ты вправе истолковать как союзнические сигналы. Кто только не торопится уличить тебя! Жена и дочь, соседи и знакомые, бывшие сокурсники и нынешние сослуживцы, живые и мертвые…
— В гимнастерке! Держи!
Ты еще успел поддеть безответное тело носком сандалии, но кажется, это был последний удар: в круг ворвался, удивительно проворно работая рукой и культей, инвалид с искаженным от гнева лицом.
— Кто притронется — убью! — И высоко над головой взметнул единственный кулак. — Человек ведь! Человек — не деревяшка.
— Нет. — На плечах седой дамы с прекрасной осанкой ажурная шаль. Она зябко кутается в нее, будто очень холодно стало вдруг под стеклянным куполом. — Нет. Это не человек.
И вот тут-то просыпается адвокат.
— Человек! — твердо произносит она, и даже мертвый глаз оживает. — Человек… Хотя бы потому, что никакая тварь не способна учинить над собой такой суд.
Никакая тварь! Цокают языками, отдавая должное, знатоки с верхнего яруса, и только красно-синий коротышка кривляется из-за колонны. Проклятый шут! Любое наказание готов принять ты. Любое, ибо еще Данте утверждал, что страдание возвращает нас к богу… Недалеко, за стеклами дворца, исподволь возводимого в течение многих лет, ворочается море.
— Но если и это человек… И это…
Когда ты, осторожно пробравшись по узкой тропе среди зарослей крапивы, склонился над низким срубом, в нос тебе шибануло зловоние… И тем не менее в этом чреве, в заветных тайниках его, пряталась живая и чистая влага.
— Прежде, — следует грустное уточнение. — Прежде пряталась, а теперь ее нет.