Семь минут, успеешь. Но ведь ты еще собирался вычертить на доске схему позаказно-нормативного учета. Необязательно. Если принцип поймут — схему сами составят.
…Звонок, но никто не встает с места, ждут, пока закончишь. Доволен? Продемонстрировал братцу власть над аудиторией?
— При определении фактической цеховой себестоимости общезаводские расходы не раскидываются механически по цехам. Если, скажем, завод уплатил неустойку, то выясняются виновники, и сумма штрафа целиком ложится на этот цех.
— А если виновны несколько цехов?
Вопрос после звонка — лучший дифирамб лекции.
— Тогда на несколько цехов. — Смеешься, разводишь руками: это же так просто!
Поднявшись, к выходу течет аудитория. Медлишь, пропуская студентов. На братца не глядишь, но каким-то образом угадываешь, что свитер а-ля Хемингуэй тоже плывет к двери. Аудитория не место для личных разговоров. Тактичность прорезалась в братце в канун тридцатилетия.
«Так ты на Кавказе был? Один?» — «Почему — один? Без жены, но это не значит, что один. Кавказ не слишком располагает к одиночеству». Для чего? Кассационная жалоба на обвинительный приговор братца? «Не пьешь, не куришь, не изменяешь жене».
Ждет в коридоре, у окна. Приближаешься, растянув рот.
— Благодарю. Ты очень мило держал себя. — Весенний свет слепит тебя, и ты не слишком хорошо различаешь лицо брата.
— Я не должен был заходить? — Кажется, потяжелел взгляд.
— Напротив. Спасибо за посещение! — Становишься боком к окну. Что с тобой, Рябов? Неужто волнуешься? Неужто так важно тебе его мнение о лекции — мнение человека, который ни черта не смыслит в экономических вопросах?
— Давно мечтал увидеть тебя в этой роли. — Пристальный, с хитринкой взгляд. Я насквозь вижу тебя, мой милый, — тебе не терпится узнать, что думаю я о твоей лекции.
Ничуть не бывало! И вот доказательство, которое ты с ухмылочкой предъявляешь:
— Ну и как? — Теперь видишь, сколь безразличен я к твоему мнению, если так откровенно спрашиваю о нем.
— Отлично, — не спуская с тебя взгляда, отвечает братец. — Как все, что ты делаешь.
Скалишь зубы.
— Я ведь не претендую на большое.
Широкое лицо каменеет. Молча и медленно отделяется от окна. Следуешь рядом.
Намек на несостоявшуюся карьеру художника усмотрел братец в твоих словах? Или это ты и имел в виду?
— Сюда, — подсказываешь ты, ибо, кажется, братец намерен проследовать мимо лестницы.
«Хотя я и твоя мать, я не собираюсь, да и не имею права принуждать тебя. Ты бросил институт, поскольку быть преподавателем черчения не прельщает тебя. Что ж, это твое дело. Возможно, у тебя есть талант художника, я не разбираюсь в этом, но я знаю другое. Жить, не служа обществу, то есть не работая, имеют право лишь инвалиды, старики и дети». — «Я работаю с утра до вечера». — «Но если общество не оплачивает твой труд, значит, оно не нуждается в нем». — «В Ван-Гоге оно тоже не нуждалось. За всю жизнь он продал лишь одну картину». — «Ты берешь от общества все, взамен ему не давая ничего. Тебе не стыдно?» — «Ты хочешь сказать, я у тебя беру все? Хорошо, больше не буду».
Хлеб, сгущенка, чай. Разгрузка вагонов — раз в неделю. Хлеб, чай, маргарин. «Спасибо, я сыт». Глаза опущены. Длинные вздрагивающие ресницы. «Не хочу, я уже завтракал».
Поворачиваешь голову. Грузно спускается, не касаясь перил — ступенька за ступенькой. Пожалуй, лишь это и осталось в нем без изменений — длинные, как у ребенка, ресницы.
— Пардон! Оденусь только.
Ни слова в ответ, и даже размеренного шага не замедляет — простить не может «претензии на большое»? А вот твоя нехудожественная натура безропотно сносит его затянувшееся обвинение. В ранг высшей судебной инстанции возводят себя неудачники: мы честны и бескорыстны — именно потому ничего и не добились в жизни. Логика лентяев!
Никого на кафедре, лишь лаборантка Нина грустно зябнет у окна, за которым капель и солнце. Сюда не проникает весна, здесь тихо, пасмурно и пахнет валокордином.
Пузырек в маленькой твердой руке директора кондитерской фабрики. Отвернувшись к окну, капли считает — беззвучно, выцветшими глазами. «Ты переутомляешься, Шура. Так нельзя. — Всерьез озабочен здоровьем жены диктор областного радио. — Счастье — понятие отрицательное. Отсутствие болезней и угрызений совести. Так Толстой считал». — «Нет, Максим, это понятие положительное. Налей мне воды».