Быстро идешь по коридору, в окна глядишь — в одно, другое. Братец где? «Важные дела задержали?» — Злые сузившиеся глаза. Под бородой желваки ходят. Кажется, ты все перепутал. Речь шла не об этой пятнице — будущей. Жаброво ни при чем здесь. Или ты и в следующую пятницу намереваешься ехать туда?
Студенты с непокрытыми головами — поодиночке, группами. А братца не видать. Ушел, как знамя неся перед собой уязвленную гордость? «Я не хочу, чтобы мне дважды повторяли, что я ем чужой хлеб».
«Послушай, старик, так нельзя. Я говорю сейчас с тобой не как отец — как товарищ. Как мужчина с мужчиной». — «Не надо, папа. Я знаю, что ты хочешь сказать. Прекрати комедию и ешь с нами — так ведь?» — «Ты огрубляешь. Жизнь сложна и причудлива…» — «Я все понимаю, папа. Пусть это комедия, но я не желаю, чтобы мне дважды повторяли, что я ем чужой хлеб». — «Мать не так сказала». — «На тебя я не сержусь, отец. Ты добрый малый и мой товарищ по несчастью. Пошли замажем! Мы вчера втроем разгрузили вагон — у меня чемодан денег».
Стоит у дерева, курит, глядя перед собой. Кажется, ты преувеличил его самолюбие. Разве уйдет он, если ты нужен ему? «Дед, я знаю, я должен тебе кучу денег, и мне страшно неудобно снова просить у тебя, но… Пятерку до четырнадцатого».
Бесшумны твои замшевые туфли на толстом каучуке. Тихо останавливаешься рядом. Забыто дымится сигарета, взгляд неподвижен. Что приковало его? Спекшийся грязный снег — останки снежного человека, возведенного на радостях — зима в Светополе! — двадцатилетними дитятями?
Сооружение из планок и вощеной бумаги — в центре комнаты, на месте мольберта. «Что это?» — «Не узнаешь? — улыбка гения, сотворившего шедевр. — Змей». — «И что он здесь делает? Позирует тебе?» — «К старту готовится. В субботу первое испытание». ТАИТИ-1. «Что олицетворяет это название?» — «Остров, на котором жил Гоген». — «А! Он что, тоже змеев строил?»
Вздрагивает, поворачивается. Воспаленные глаза.
— Освободился? — Голос глух.
— Я — да. — «А ты? Обдумываешь картину под названием «Агония зимы»?»
Тушит сигарету о дерево — та сыро шипит. Рядышком идете. Потертое холодное пальто — и зимнее и демисезонное одновременно. Плащ и по совместительству шуба. «Чтобы сделать хороший подарок, надо любить этого человека».
На улицу выходите с институтского двора. Капает с крыш на универсальное пальто братца, на обнаженную голову, но что ему подобные пустяки? О судьбах мира мыслит.
Пальто — слишком. Покушение на семейный бюджет, оплот любви и взаимопонимания.
«Расскажите мне о Югославии, Станислав Максимович. На Адриатике были? Это, должно быть, изумительно». Вытаращенные детские глаза под стеклами очков. Ты так и не узнал, сколько ему лет. «Сын в армии служит». Сорок пять, не меньше.
Клокочущий мутный поток устремляется в решетку на мостовой. Выбрызгивая фонтаны из-под колес, проносится «Волга». Девочки взвизгивают — преувеличенно громко, чтобы мир знал: вот они! Отскакивают, придерживая подолы руками. У тебя рот до ушей, братец же наблюдает молча и опытно. Закуривает.
«Поздравляю. Первый солнечный день, а ты уже загорел». — «Кавказ! Самая южная точка черноморского побережья». — «У тебя условный рефлекс — во всем первым быть. Даже в загаре». Что ж, ты примешь это как должное. Как справедливое возмездие за «не претендую на большое».
Замечательное изобретение — табак. Смотри, какой глубокий смысл придает сигарета его долгому молчанию. Твое же выглядит невежливым и глупым.
Темная кухня, окно. Отблеск фары на черных стеклах соседнего дома. Усмехаешься.
— Вчера я пожалел, что не курю.
Первым таки нарушил молчание. Условный рефлекс — во всем первым быть.
Брат поворачивает голову на короткой шее — тяжело и отрешенно. В каких высоких сферах витали его мысли? Позабыл, должно быть, что ты — рядом, и теперь это неприятно удивило его.
— В чем же дело? Кури.
«Случилось что-нибудь?» — «У меня? Напротив, все отлично. В Батуми был — субботу и воскресенье. Прекрасно провел время». — «Один?» — «Что?» — «На Кавказе, говорю, один был? Без супруги?» — «Без, но… Но не совсем один».
Среди луж и сырости проталины сухого тротуара — солнце выпарило. Ты аккуратно ступаешь по ним, братец же в своих потрескавшихся кораблях шпарит напропалую. Плотно сжатый рот, ноздри широкого носа ритмично раздуваются. «Разрешите поприсутствовать, Станислав Максимович?» Смирение и учтивость. И получаса не прошло, а от Хемингуэя, который весело вошел в аудиторию, не осталось и следа. Резкие перепады настроения — признак натуры нервной и тонкой. Восхитись же, Рябов-младший, восхитись, книжный червь! — тебе недоступны ни эти стремительные взлеты, ни бездонные падения, от коих захватывает дух.