Георгий Евгеньевич вынул из нагрудного кармана бумаги и протянул их Карееву.Тот небрежно полистал их и бросил на стол.
— Одним комиссаром больше, одним меньше... Хотя лучше, если бы меньше.Но, в общем, непринципиально. Считай, что все забыто и закрыто. Рассказывай, как живешь.
—Воюю.
—А я, судя но твоему тону, вышиваю гладью.
—Тоска, Валюн.
—Не говори. Домой в Питер хочу — сил нет.
—Ты что — думаешь, все по-старому будет?
— Только так, Юра, только так. Как было, как вспоминается, как мечтается об этом сейчас. Иначе игра не стоит свеч.
— Нельзя, нельзя после того, что произошло в России.
— Можно. Загнать в бутылку, заткнуть пробкой, залить сургучом. И на века. Ради этого и сижу здесь, — и Кареев похлопал ладонью по столу.
—Спорить с тобой не буду, — устало сказал Мокашев. — Спать хочу. Жрать хочу. Где тут можно остановиться?
—Да, чуть пс забыл! — радостно вдруг заорал Кареев. — Твоя мамам здесь. И меня навестила. Жаловалась — грабанули усадебку вашу. Железная у тебя маман. Явилась с зонтиком и с управляющим. А у управляющего реестр — кто из хлебопашцев что уволок. Пошлю к вам в деревню команду. Ноблес оближ.
Нехорошо стало Мокашеву. Он встал, надел фуражку.
—Обрадовал ты меня, Валя.
И пошел к дверям. Кареев крикнул вдогонку:
—Она в гостинице остановилась! Меня в гости звала!
* * *
Отпихнув услужливого швейцара, Мокашев пробежал дореволюционный роскошный вестибюль губернского отеля и через три ступеньки взлетел на второй этаж.
Где Мокашева остановилась? — грубо спросил он у горничной.
— В двадцать третьем, господин поручик, — ответила бойкая и нестарая горничная, по роду занятий и душевной склонности досконально разбиравшаяся в воинских званиях.
Мадам Мокашева принимала гостей: супружеская чета — сухой элегантный старичок и пышная, средних лег дама--гоняли чаи и беседовали с хозяйкой.
— Нет, Елена Николаевна, усадьбу вам теперь не продать, — говорил старичок. Кто купит недвижимость рядом с крестьянами? Спекулянт только залетный.
— Мы наш городской дом еле-еле за бесценок продали. И то случайно, — злорадно добавила супруга его.
— Но почему? Почему? Елена Николаевна возмущалась. — Почему я не могу продать свою собственность, купленную на деньги, которые Евгений Юрьевич честно заработал долголетними трудами своими во славу России?Где справедливость, порядок, порядочность, наконец?
— Революция у нас, — напомнил ехидный старичок.
Без стука распахнулась дверь.
— Здравствуйте, — сказал Мокашев-младший.
— А это мой непутевый сын, — дрогнувшим от ласки голосом сказала Елена Николаевна и, подойдя к Георгию Евгеньевичу, погладила его по щеке. — Познакомься, Юра. Сергей Леонидович и Елизавета Александровна Холодовские.
Супруги вежливо покивали.
— Очень приятно. — Мокашев щелкнул каблуками, показал чете пробор и обратился к матери: — Мне нужно с тобой поговорить.
Супруги сразу же встали. Мокашев отошел, сел на подоконник, с нетерпением смотрел, как мать целуется со своими гостями. Дверь за супругами закрылась, и он начал с крика.
— Кто просил тебя ходить к Вальке? Кто просил тебя обращаться в контрразведку?
Елена Николаевна заплакала. Мокашев завыл, схватился за голову и покачал ее. А Елена Николаевна высморкалась в кружевной платочек и ответила:
— Мне Холодовские посоветовали.
— Ты что, девочка, не знаешь куда обращаться?
— Но ведь что-то надо делать, Юра. Ты меня пойми — не добро жалею — за отца твоего мне больно, за тебя. Не воровали, не торговали, не эксплуатировали никого. На профессорское жалование все куплено. Все! И книги любимые твои сорок лет по томику собирались!
—О каких ты книгах говоришь? Зачем заставлять людей ненавидеть себя! Мать, что ты наделала!
—Но это только справедливо, Юра.
—Мы за справедливость, они за справедливость! И кровь, всюду кровь! От глупости, от тупости человеческой все зверство.
Елена Николаевна снова заплакала. Он подошел к ней, поцеловал в щеку, погладил по волосам:
— Извини меня, мама. Я пойду.
Она прижалась к нему, потрогала его лицо.
—Иди. Надо тебе — иди. Только я тебя три месяца не видела.
* * *
Среди ночи Мокашев проснулся. В темноте, шаря неверной рукой по полу, разыскал бутылку, хлебнул из горла, потом нашел папиросы и спички, закурил, встал с постели и подошел к окну. Глядя на тьму через мохнатое от пыли стекло, сказал не то вопросительно, не то извинительно для себя:
— Что делать? Что делать?
—Накрой меня, Юрик. Замерзла я что-то, — попросила из постели Зина, горничная второго этажа.
* * *
У инвалида Антипова был второй день светлого запоя. А посему он шел по деревенской улице и взывал:
—Православные! Доблестные жители деревни Ольховки! В честь моего запоя убедительно требую все мужское народонаселение ко мне в избу на питье самогона и слушание граммофона.
Он останавливался, он раскланивался на все четыре стороны. Он делал единственной своей рукой разнообразные жесты. Попалась навстречу бабка Мансфа, сказала сострадательно:
—Покуражился, Миша, и хватит. Иди домой, музыку послушаешь, поспишь, авось проспишься.
Жалко стадо Мише бабку Манефу. Он порылся в кармане и вытащил горсть мятых бумажек.
—Кто тебя, старую, пожалеет? Я, бабка Манефа. Я тебя как самую древнюю достопримечательность Ольховки очень люблю. Держи и пользуйся.
Бабка деньги взяла.
Граммофон заводили в молчании. Миша крутил ручку, четверо приятелей его сидели смирно перед налитыми стаканами.
...Жили двенадцать разбойников.
Жил Кудеяр-атаман.
Много разбойники пролили
Крови честных христиан,--
вдруг рявкнул Шаляпин.
Миша оторвался от граммофона и взял стакан.
— Со светлым праздничком.
Пили не торопясь и со вкусом.
— Крови пролили много, да...- заговорил, выпив, самый старший —дядя Митяй. Самое было время потолковать разумно.
— Поднялись мы в атаку, -начал Миша, и все покорно согласились послушать. -Только-только рассвело. Поле снарядами перерыто, камни, земля дыбом- идем, спотыкаемся. И вдруг неожиданно как-то рвануло рядом. Лечь не успел, стою дурак дураком. Пыль осела. Гляжу — левая рука моя на тряпочке висит. Бросил я винтовку, оторвал правой левую, смотрю, куда положить. Тут и сознание потерял. Санитары говорили, что никак они вырвать у меня мою руку не могли, так в полевой госпиталь и привезли. С двумя руками. Потом мне очень интересно было: Похоронили мою руку или так, на помойку выбросили.
— Людей похоронных сколько по лесам-полям лежат, а ты рука! — заметил дядя Митяй, разливая по стаканам.
— Когда все кончится, когда все успокоятся! — запричитал хроменький Вася. Мужичок был с изъяном, небоявшийся мобилизации.
— А почему я пью? — загромыхал вдруг Миша. — А пью я потому, что господа пришли. Скоро баре приедут. И делать нам больше нечего, Богом обиженные, как сидеть и ждать. Пейте, гуляйте к чертовой матери!
— Команды сейчас пойдут, — знающе сказал Митяй. — Команда за хлебом, команда за овсом, команда за лошадьми. Держись за портки, мужички.
— А я все пропью! — обрадовался Миша найденному выходу.