В то время, о котором я тебе рассказываю, действие Владимира расценивалось как хулиганство, но при этом относительно допустимое из-за обоснованности причин. Меня удивило другое: я не думала, что Владимир может быть таким резким и эмоциональным. У меня создалось впечатление о нем как о бесцветном, тихом, можно сказать, никаком человеке. И вдруг такой взрыв. Я поинтересовалась причиной, он сказал, что, во-первых, ему стало противно, вовторых, он меня любит.
Ты не поверишь, Володя, но это было фактически первое объяснение мне в любви. Я имею в виду – прямое, устными словами, именно в такой формулировке: «Я тебя люблю». До этого в школе мне об этом писали письменно, сказать вслух боялись. Потом были признания Чижинцева, предположительного Петрова и мейджора-насильника, но это совсем не то. И слова другие, и взгляд другой. А тут у человека всё горело в глазах. Мне поневоле было приятно, хоть Владимир мне и не нравился. Я сказала, что не могу ответить взаимностью, но поддерживать контакт на дружеском уровне не против, если его это устраивает. Его это не устраивало, но он согласился.
Так совпало, что у него вскоре был день рождения, и он меня пригласил к себе домой. Это было на окраине Саратова, рядом с огромным заводом, кажется, подземных лодок29, на котором работало огромное количество людей, живших в окрестье завода в одинаковых пятиэтажных домах, называемых... сейчас вспомню... по имени одного из деятелей двадцатого века... Ленинки? Сталинки? Брежневки?30 Неважно. В общем, такие дома с крохотными квартирками, с тонкими и внутренними, и внешними стенами.
Я была рада, что могла ехать туда не общественным транспортом, а на своей машине.
Да, я же тебе не рассказала о ней, Володя! Это было самое загадочное событие в моей жизни того года. Однажды я вышла из подъезда, и меня деликатно остановил молодой мужчина и сказал:
– Извините. Вам незачем идти пешком. Вот ваш кар.
И дал мне ключи.
Я растерялась, машинально взяла ключи, подошла к автомобилю. Это был довольно симпатичный автомобиль, не дешевый и не дорогой, блестковатого серого цвета, любая девушка была бы рада такому подарку. Однако от кого? С какой стати? К чему обязывает этот подарок? Разъяснений получить было не у кого: неизвестный мужчина бесследно исчез.
Естественно, я не прикоснулась к этому кару, я пошла дальше пешком, положив ключи в сумочку и думая, как и кому мне вернуть их. Тут раздался звонок телефона, и сервильный мужской голос сказал:
– Дина, не сомневайтесь, это абсолютно бескорыстный подарок. Вам нельзя ходить пешком. Это просто опасно. Вы достояние нашего города и нашей губернии.
Человек явно произносил не свой текст, но меня это странным образом успокоило. Неведомый благодетель, который так припекается о своей анонимности, внушает надежду на то, что он и впредь не позволит себе открытых акций в отношении меня. Тем не менее я сказала, что не могу принять такой подарок.
– В таком случае, – тут же откликнулся голос, – считайте это не подарком, а находкой. Вы идете по улице и находите, например, десять дайлеров31, принадлежность которых невозможно определить, – никто же не будет подавать заявление о пропаже десятки, не та сумма, верно? Самое разумное – обрадоваться маленькой удаче, поднять и купить себе пуссикалу32. Я неправ?
– Вы неправы, – сказала я. – Машина – не десять дайлеров.
– Да, но мы предлагаем вам отнестись именно так. Как к приятной мелочи.
– Кто – мы?
– Люди, желающие вам только добра и безмерно уважающие вас.
Этот человек говорил умело – от своего ли ума, от чужого, неважно. Он произнес ключевые слова об уважении – это то, Володя, чего твоя мама требовала от людей всю свою жизнь.
В общем, я согласилась. В машине оказались документы на мое имя, оформленные по всем правилам. Были и права на вождение. Но я не желала подвергать опасности свою и чужие жизни, поэтому пошла учиться.
Вождаться полагалось почему-то не на тех машинах, на которых собирался ездить человек, а на таких, которые были плохими и, по сути дела, непригодными для нормального вождения. Там всё отвратительно работало, заедало, скрипело. Быть может, это был расчет на то, что после таких экстремальных условий человек легко может ездить на чем угодно. Первым инструктором у меня был молодой человек, который, едва увидел меня, пошел почему-то на водительское, а не инструкторское место. Но исправился и сел куда нужно, не спуская с меня глаз. Я уже была за рулем и готовилась ехать, а он всё молчал и смотрел на меня.
Я спросила:
– Мне ехать?
– Да, – сказал он.
– Но я не знаю, что делать. На что нажимать, что включать.
– Вот на ту педаль нажать, – показал он. – На это самое. Как его...
Он забыл слово, как я сейчас забываю слова, – и заметь, забыл слово профессиональное, которое употреблял и повторял каждый день. И это не парадокс: забываешь в первую очередь действительно самое простое.
Так и не вспомнив, он начал объяснять описательно: нажать на одну педаль, потом на другую, отпуская первую, и т. п. Кое-как я поехала. Мы тренировались во дворе, где были лабиринты из старых колес для безопасности.
– Налево, – командовал инструктор, показывая рукой направо. – А теперь прямо, – и показывал рукой налево. Через минуту мы въехали в забор, инструктор сказал: «Извините!» – и вылез из машины.
Что-то ему помешало со мной работать.
Через несколько минут на его место сел другой инструктор, средних лет (тогда средними считались не 60–80, как в пятидесятые и позже, а 30–40), с жестким лицом.
– Не может он, – бормотал он сердито в адрес молодого коллеги. – Что, капризов слишком много? Развелось вас – папины дочки, начальников любовницы! А мне на ваши капризы плевать, я себе всегда работу найду. Ну, что не нравится?
– У меня никаких претензий, я просто хочу учиться. А он ушел.
Жесткий инструктор хмыкнул, посмотрел на меня внимательно. И начал учить. Но получалось у него всё хуже. Он смотрел не вперед, а на меня и весь покрылся потом, будто нервничал, будто это он учился, а не я. Вдруг он произнес ругательство и сказал:
– Вышла отсюда быстро, а то я за себя не ручаюсь!
– Я заплатила за обучение! – возразила я.
– Говорят же тебе! – закричал он умоляющим голосом и полез на меня, сминая меня в охапку и приближая к моему лицу свое – небритое и дурно пахнущее. Я закричала так, что он выскочил, зажимая уши.
Третьим инструктором был почти старик. У него всё более или менее получилось. Мы даже выехали на улицы. И всё было бы хорошо, но тут я заметила на его лице влагу. Это оказалась мокрота слез.
– Дочка, – всхлипнул он. – Что ты делаешь со мной! У меня этого уже пятнадцать лет не было! – и он указал на свои... bristle33... по-русски какое-то чудовищное слово... а, вот! – топорщащиеся! На свои топорщащиеся брюки. В каждом языке свои сложности. Мне приходилось учить русскому итальянцев через английский, они старательно преодолевали фонетический барьер, пытаясь выговорить – топорчачиеса, врасчаюсчиеса, осчусчаюсчиеся (ощущающиеся), это и русскому не всякому под силу, хотя я все-таки обожаю наш словообразовательно богатый язык, который способен присвоить любое чужое слово.
Мне пришлось учиться самой – я выезжала по вечерам и ночам, когда мало было машин, и кружила по улицам для тренировки.
Я вскоре оценила подарок неведомого человека, который не проявлял признаков существования. Мне это, кстати, напоминало сказку «Маленький цветочек» на основе мифа о красавице и чудовище, где чудовище влюбляется в красавицу, но не показывается ей на глаза, а только из-за кустов творит добро. Подарок был своевременным, потому что ходить по улицам мне становилось всё труднее: приставали и пешие мужчины, и автомобильные, создавая аварийные ситуации, открывая окна своих каров и на езде окликая меня – не всегда культурными словами и культурными предложениями.