Но толпа, обычно покорная каждому жесту, на этот раз словно не слышала слов своего повелителя. Крик и споры не прекращались. Звучали голоса, что Крохабенна уже утратил власть и не должен отдавать приказы, поскольку отныне желанный и единственный властелин на Луне — только Победоносец. Иные отказывались расходиться, крича, что нынче солнце вообще не зайдет во исполнение темного предсказания пророка Рохи: «А когда появится Он, день воцарится вечный».
Однако солнце заходило — медленно, но неуклонно, как и всякий день. Багровое зарево охватывало ширь небосклона, золотился густой туман над Теплыми Прудами. Багровела морская гладь, багровели кровли поселка, тянущегося вдоль берега, а вдали, за городскими стенами, сверкали на солнце три шпиля каменной башни, в которой на позор народу, окруженный своими воинами и выворотнями, обитал шерн Авий, присланный сюда из-за Великого моря собирать дань со всех человеческих поселений в знак безраздельного господства шернов.
Неизвестно, кто первый в тот вечер глянул на этот оплот супостата, но прежде чем Крохабенна понял, что происходит, лица полыхнули яростью, над толпой взметнулись руки, наскоро вооруженные камнями и палками. А на придорожном камне перед толпой, освещенный заходящим солнцем, явился Ерет, чернокудрый молодец, дальний родич первосвященника, кричащий:
— Разве не долг наш прибраться в доме к приходу Победоносца? Он же презрит нас, недостойными своего взгляда почтет, если труды победы мы взвалим на него, а сами уклонимся от боя!
Толпа взревела, повторяя вслед за ним:
— На крюк Авия! Смерть шернам! Смерть выворотням!
И сплошным потоком хлынула к дальней черной башне.
Крохабенна побледнел. Знал, что гарнизон в замке невелик и разъяренная толпа нынче способна разнести крепость по камушку, но знал и то, что за Авием и горсточкой его воинов стоит вся ужасающая, гибельная мощь шернов, что любой надрыв жилки в крыле постылого наместника означает новую беспощадную войну всему людскому племени, а та сулит новые страшные поражения и неописуемое разорение, как бывало во времена прадедов.
Он крикнул: «Остановитесь!», но его голоса теперь никто не слушал, не слушали и монахов-вестников, которые, преграждая дорогу толпе, кричали, что до прихода Победоносца нельзя ничего предпринимать, он один имеет право начальствовать и отдавать приказы.
Ерет толкнул старшего из монахов в грудь, — тот попятился и сел на камни, — и вместе с толпой ринулся вперед к узкому перешейку между прудами.
И тогда Крохабенна хлопнул в ладоши. По этому знаку из обоих нижних крыльев здания рядом с лестницей, ведущей к главному входу в собор, высыпали вооруженные люди: копейщики, лучники, пращники — постоянная охрана святого места и самого первосвященника.
Как свора образцово натасканных собак, они по единому манию руки построились, исполнили поворот направо и сомкнутой шеренгой с готовым к бою оружием в руках преградили путь толпе.
Ерет обернулся к первосвященнику:
— Приказывай, пусть разят! — пенясь от ярости, заорал он. — Пусть разят! Пусть Победоносец увидит наши трупы, а не мерзкую вражью падаль! Пусть знает: не одни шерны, но и наши собственные тираны топчут нас, прежде всего надо управиться с ними!
Ужасный миг. Толпа изрыгала проклятия, в солдат полетели камни, те под градом оскорблений и ударов замерли по стойке «смирно», но искаженные лица и судорожно сжатые кулаки ясно говорили, что по первому же звуку приказа, по первому кивку, по движению брови они пойдут ломить и крушить. Не во имя дела, за которое их ведут в бой, дела, им безразличного, а радуясь, что наконец-то дозволено расправиться по-свойски с враждебной и ненавистной толпой.
А в толпе все громче л дружней звучали призывы прикончить первосвященника. Его проклинали, оскорбляли, называли лакеем и прихвостнем шернов, попрекали в глаза за постыдный договор, который он с ними заключил, хотя в те дни славили как спасителя, который именно этим договором спас народ от окончательной гибели.
Крохабенна повернулся к воинам. Рука дернулась, чтобы дать знак, как вдруг кто-то вцепился в запястье и резким движением удержал. Старик свирепо обернулся — позади стояла золотоволосая Ихазель.
— Ты?!
— Он пришел! — произнесла она сурово, почти как приказ, не выпуская дедовой руки. Глаза у нее горели.
Крохабенна заколебался. А Ихазель внезапно всхлипнула, упала на колени, прижалась губами к руке, которую удержала от подачи знака к кровопролитию, и повторила тихо и умоляюще: