Я пригладила ладонью волосы и подняла на Виктора Сергеевича озабоченный взгляд.
— Хорошо? — с напором повторил он.
— Да.
— Что же вы собираетесь делать, Юлия Сергеевна? — почти с робостью, которую нельзя было заподозрить в этом большом и, очевидно, сильном человеке, спросил он.
— Будет видно по обстоятельствам. Не исключено, что придется поехать в часть, где служил ваш сын. И узнать все из первых уст. Если подтвердится то, что вы говорите.
Виктор Сергеевич посмотрел на меня если не с изумлением, то, по крайней мере, несколько ошарашенно:
— Вы… решитесь на такое? Зачем вам это?
— Почему бы нет? В конце концов, это моя работа.
— Да, но… номинально. Я думал, вы только посоветуете и… откровенно говоря, я не хотел прибегать к услугам вашей организации. Просто не видел смысла. Это Екатерина Ив… это Катя настояла.
— А что мне было делать? — деревянным голосом спросила она. — Что? Я же не могу… вот так… чтобы все оставалось, а мой Саша…
Фраза — ее единственная фраза за весь разговор — так и осталась незавершенной.
— Где он служил? — спросила я.
— В воздушно-десантных войсках. Под Ярославлем. А потом бросили под Гудермес, — ответил Виктор Сергеевич.
— Какая часть?
Последовал немедленный и точный ответ.
— А где Саша сейчас? В… — Я поспешно оборвала фразу, искоса посмотрев на застывшее лицо Екатерины Ивановны.
— В морге номер два, — договорил Путинцев. — Я хотел его забрать, но…
— Что — но?
— Катя не разрешила. Она сначала думала, что это какая-то ошибка. Что это не он. А потом признала. Только вчера днем.
Я поднялась со стула, а Путинцев негромко спросил:
— Как у вас с нервами?
— Не жалуюсь.
— Я тоже, — проговорил он, — но мне чуть плохо не стало, когда я его… увидел. — Он посмотрел на Екатерину Ивановну, которая с лишенным всякого выражения лицом уставилась в белую стену и добавил: — А вот она чуть умом не тронулась. Юлия Сергеевна… я поеду с вами один. Катю нужно отправить домой. К мужу и детям. Пусть немного отойдет. Чтобы похороны…
— Хорошо, — поспешно сказала я и повернулась к Екатерине Ивановне: — Тетя Катя!
Она медленно подняла голову, и я невольно вздрогнула: точно так же поднимала голову собака с перебитыми передними ногами и позвоночником, которая совсем недавно жила у нас в подъезде, а потом пропала. Ее звали и Жучкой, и Шариком, и Бобиком, и на каждое имя она вздергивала измученную умную морду, и черные, полные боли — почти человеческие! — глаза спрашивали: ну чего, ну чего вы от меня хотите? Даже не дадите спокойно… умереть.
Тетя Катя хотела приютить пса у себя, но поздно: он исчез.
…И вот теперь она сама была похожа на эту собаку. Не дай бог никому из нас когда-нибудь быть похожим на это…
В самом деле — жутко.
Я видела горящий Грозный в первую чеченскую.
Я помню октябрь девяносто третьего, штурм «Останкина» и пустые глазницы почерневшего «Белого дома». Наконец, дотла разоренные боснийские деревни и тела убитых мирных жителей, валяющиеся прямо на обочине…
Едва ли не на моих глазах взлетел на воздух дом на Каширском шоссе. Я тогда гостила в Москве у подруги, с которой мы вместе учились в Военно-юридической академии. Ее дом был рядом.
Я вполне могла стать одной из жертв — пройди террористы домом дальше. Я одна из первых выскочила на улицу и увидела кошмар, возникший потом на экранах всей страны и еще долго пугавший мирных граждан по ночам, которые должны быть спокойными.
Но такого я еще не видела.
И не дай бог увидеть еще раз.
— Они написали, что он был в плену у боевиков, — сказал Виктор Сергеевич, не отрывая застывшего взгляда от изуродованного трупа сына. — По крайней мере, они думают, что он был в плену. Они нашли его в одном из горных сел, откуда армейский спецназ выбил чеченских боевиков.
— Что же вы предполагаете… что они с ним делали? — спросила я.
Виктор Сергеевич долго молчал, опустив глаза в пол, а потом решительно вскинул голову и бросил, задержав на мне угрюмый и напряженный взгляд:
— В прессе прошли сообщения, что они собираются применить биологическое оружие. У меня есть только одно объяснение случившемуся: это какой-то доселе неизвестный препарат. И они испробовали его на моем сыне. Как на кролике.
Я не стала спрашивать, верит ли он тому, что говорит. Было и без того очевидно, что верит. Просто не может иначе. Потому что самая жуткая версия все равно лучше неизвестности.
Я и сама подсознательно, но склонялась к той же мысли.
Хотя традиционное биологическое оружие действует совсем по-другому.
Я пришла в «Восток» в пять минут восьмого. То есть на четыре минуты раньше условленного Громом срока. Заказала себе стакан апельсинового сока и стала медленно цедить его через соломинку.
Гром появился неожиданно. Как всегда. Хотя я внимательно отслеживала появление любого нового человека в небольшом зале кафе, он возник как-то сразу, мягко прикоснулся большой массивной ладонью к моему плечу и присел на свободный стул.
Он постарел. Я не видела его несколько месяцев, но даже за это время он сдал. Да, девяносто девятый год выдался для него урожайным на происшествия.
…Седина в густых темно-каштановых волосах, тяжелый, неподвижный и непроницаемый взгляд светло-серых глаз.
Гром поправил пиджак и выжидательно, оценивающе посмотрел на меня. Ничего не сказал. Потом повернулся вполоборота и кивнул подбежавшему официанту:
— Принесите мне минеральной воды, пожалуйста.
Официант косо посмотрел на нас — ну что за посетители пошли, одна апельсиновый сок пьет, а второй и вовсе минералку! — но Гром, казалось, понял, что тот подумал, и потому после внушительной паузы добавил:
— И бутылочку мартини, пожалуйста. Ну и все, что к ней полагается, сами знаете.
Понятно. Гром почувствовал, что официант выделил нас из общего ряда, и поспешил в него снова затесаться. Осторожность совершенно излишняя, перестраховка, так сказать, но, как говаривал сам Гром, в нашем деле не бывает пере —, а только недостраховка. Но об этом недо — узнаешь только на небесах.
Лично я никогда не видела, как Гром пьет алкогольные напитки. Уверена, что не будет пить и на этот раз. В крайнем случае только чуть пригубит, а это, как говорится, не в счет.
— Рад тебя видеть, — сказал он. Да? А по голосу никогда не поймешь, рад ли он тебя видеть или же сейчас достанет пистолет и очистит белый свет от твоей персоны.
В принципе, хотя я знала его уже давно, все равно — могла ожидать от него чего угодно.
Абсолютно. Человек-загадка.
— Мы отправимся на прогулку, — без предисловий сказал он. — Впрочем, ты можешь выпить свой, — он втянул воздух ноздрями и еле заметно усмехнулся, — апельсиновый сок. А также немного мартини. Конечно, это не то, что мы как-то раз пили с тобой в Монако, но все же…
«Пили»! И это он называет «пили»! Возможно, то, что делала я, и можно поименовать этим кратким, но в высшей мере содержательным глаголом, но Гром…
В миру его звали Андрей Леонидович Суров. Мое знакомство с этим человеком — если это можно так назвать — произошло далеко от того места, где мы сейчас сидели друг напротив друга и мирно пили апельсиновый сок и минералку.
…Это было в первый же день учебы на секретной базе Минобороны. А потом нас вместе направили на территорию Югославии с частями наших миротворцев. Сейчас, на волне последних событий в Косове, это понятие — миротворец — стало модным, а вот у тех, к кому оно имело самое непосредственное отношение, слово это было не в чести. Миротворец. Что-то елейное и неправдоподобное было заключено в нем. Надуманное.