Миша Жихорев размахивает руками, молоденькие медсёстры хохочут, прапорщик-охранник и все остальные падают со смеха.
— Вытащить бы его из мавзолея! Да за ноги, за ноги! Да об стенку этого лысого сифилитика! — этими словами Миша всегда подводил итог всем своим политическим рассуждениям. К вечеру по отделению тащил свой заколотый сульфазином зад бунтарь Дима Шапоренко и громко читал:
Для меня остаётся загадкой, как этот стишок мог родится и стать известным сразу везде в Советском Союзе. Я встретил бывшего политзаключенного находившегося на принудительном лечении в Благовещенской спецбольнице, это около Хабаровска, и он уверял меня, что у них этот стишок появился на второй день после обмена Буковского на Корвалана.
Тридцать первое декабря. В отделении смотровые окошки на дверях разрисованы снежинками, в конце коридора поставили наряженную игрушками елку, а днём после обеда для больных санитары из заключенных дают концерт. Три гитары и ударник гремят на всю больницу. Как они играют и поют, плохо или хорошо я, находясь в шоке от всего увиденного, не знаю. Два часа рока они вытягивали из своих инструментов и глоток и даже медперсонал сидел и слушал их. Я, конечно, был от всего этого на седьмом небе. По случаю Нового года телевизор разрешили смотреть до утра. Пока шел «Голубой огонёк» мы с Мишей сидели в палате у нашего друга Людаса, работавшего у сестры-хозяйки на глажке халатов для врачей и медперсонала. Людас был в больнице за угон автомобилей и ожидал скорой выписки. В двухместной палате, завешанной комнатными цветами, где он жил один, стоял на тумбочке магнитофон отделения. Людас был литовцем и всегда с сожалением повторял:
— Как жаль, что вы — русские.
В отделении работала вечно строгая медсестра Тележинская Ирина, ненавидевшая литовцев и, особенно, Людоса. Ей очень хотелось наказать его и она нашла причину. Он поливал цветы в своей палате, несколько капель воды упало на полированную тумбочку.
— Что это такое? — спросила она, указав на капли, — ты разве не знаешь, что от воды мебель портится? Ты это делаешь умышленно, чтоб испортить больничное имущество?
Она выскочила из палаты, чтобы описать всё в журнале наблюдения. Вечером перед отбоем санитар вызвал Людоса в процедурку.
— Ну, ложись на кушетку, — наполнив шприц пятью кубиками аминазина, приказала медсестра оторопевшему литовцу.
— Один укольчик и всё, — смеётся толстушка, — ложись, а то я сейчас санитаров позову и врачу завтра доложу, что ты отказывался подчиниться и возбудился.
Получил Людас эти пять кубов аминазина и свалился замертво. Ночью сердце начало отказывать, чудом не умер. Это была бессонная ночь и для дежурного врача, и для санитаров, и для медсестры.
В восемь утра сестра-хозяйка обнаружила, что её работника нет, халаты не поглаженные висят, а врачи на работе и требуют у неё свежие. Врачи выяснили, что случилось и заставили медсестру просить прощение у больного Людоса, который несколько дней не мог подняться с кровати. Я не знаю был ли второй подобный случай в истории спецбольниц в СССР, чтобы у больного просил прощения сотрудник больницы!
В эту Новогоднюю ночь дежурила молоденькая и толстая, как пончик, медсестра Людка или Кундюшечка, как звал её Миша Жихорев. После «Голубого огонька» показывали отличный советский мюзикл «Волшебный фонарь» с участием Людмилы Гурченко, занявший в Швейцарии в 1973 году второе место на кинофестивале. Я никогда ничего подобного в Советском Союзе не видел. Далеко за полночь, как всегда бывало в СССР, начинался концерт зарубежной эстрады.
— Ты что-то сильно восхищаешься зарубежной эстрадой! Учти, тебе ведь надо выписываться, — сказала лукаво улыбаясь толстушка, которая не могла дождаться, когда можно будет выключить телевизор и уйти к себе в процедурку.