Прошли следующие шесть дней, но, к великому нашему огорчению на этап в этот раз никого не вызвали.
— Пошли к врачу, — вызвал меня с работы санитар.
Сердце моё ёкнуло. О чем может быть беседа, ведь до комиссии ещё далеко? Стас тоже насторожился.
— Наверное, будут допытываться о том побеге и твоём участии в нем, не вздумай что-либо сказать врачу или выразить хоть малейшую догадку, что ты что-либо знал об этом, — шептал мне на ухо Стас, пока я не исчез в дверях коридора.
Нелла Ивановна ждала меня в своём кабинете. У неё было хорошее настроение, и это сразу успокоило меня. На столе у неё лежало моё дело.
— Саша, считаешь ли ты себя больным? — повторила она вопрос, на который мне пришлось отвечать много раз.
— Да.
— В чем же проявляется твоя болезнь?
— Заболел я давно, в одиннадцать лет…
Я стал снова пересказывать ей, как мы, мальчишки, живя в Туркмении уходили на несколько дней в горы или в пустыню Кара-Кумы за цветами или как с приятелями на попутных машинах отправлялись к берегам Каспия. Всё это я подавал ей под тем соусом, что я болен манией к путешествиям с детства, и врач должна была понять, как глубоко я осознал ненормальность такого своего поведения, приведшего в последствии к совершению преступления. Это была с моей стороны самая настоящая критика болезни, чего так добиваются врачи от больных. Врач выслушала меня, и было видно, что мой ответ её устраивает.
— У тебя хорошая длительная ремиссия (длительное хорошее психическое состояние).
Нелли Ивановна полистала страницы дела и дружелюбно, без хитрости в глазах, спросила:
— Скажи, как ты относишься к Советской власти?
Мне такой вопрос ещё никто и никогда в стенах больницы не задавал.
— Очень хорошо. За эту власть боролись по маминой линии мои дедушка и бабушка. Они были первыми большевиками — ленинцами в своей губернии, а по линии отца первыми в колхоз вступили. Советская власть нам всё дала бесплатно: образование, лечение в больницах, дешевое жильё, путёвки на курорты для рабочих и крестьян, у нас нет безработицы и инфляции. Всего этого нет у людей за границей, я это очень хорошо знаю, поэтому моя цель была попутешествовать и вернуться домой, а не умирать там с голоду на свалках.
— Хорошо, — улыбнулась врач, — ты свободен.
Я вышел на работу и не мог понять причину вызова к врачу, хотя интуиция подсказывала, что я скоро уеду из больницы. От Миши я узнал, что его никуда не вызывали и у него всё по-прежнему.
«Может решили разъединить нас и разбросать по разным больницам?» — эта мысль током пронзила меня.
Потянулись дни, полные неопределённости. Одни политзаключенные приуныли, увидев, что прекратились таинственные этапы из больницы, другие нервничали, что их могут забрать на этап и тогда начнется новый срок лечения на новом месте вместо ожидаемой выписки в днепропетровской больнице.
К таким относился переходчик границы в Румынию В. Колюшенко. Безысходность и отчаяние нахождения в спецбольнице толкнули его на самоубийство. Он помчался к часовому на вышку, но, перебравшись через проволочный забор, запутался в рулонах металлической паутины и кричал часовому, что б тот пристрелил его. Санитары и тюремные контролёры сняли его с проволоки, а врачи «хорошо» подлечили. С тех пор прошло уже почти пять лет, и Колюшенко надеялся быть выписанным на ближайшей комиссии.
Только Лёшка Пузырь и анархист Анатолий Анисимов ходили довольные, их выписала профессорская комиссия и со статьёй «Клевета на советскую действительность» (до трех лет лишения свободы) они пробыли шесть лет, радуясь, что так «легко» отделались и теперь ждали, когда их развезут по больницам общего типа.
С Лёшкой Пузырём мы долго на стройке бетон мешали, жалко мне было с ним расставаться.
Лёшка, я и моряк Володя Корчак решили, что каждый на отдельном листке бумаги напишет о больнице, врачах, политзаключенных и эти записи мы положим их в стеклянную пробирку, замажем её смолой и забетонируем между этажами здания. Может, найдут её через десятки лет и смогут люди узнать о нравах и порядках этой больницы и страны.