— Да. — Села за стол, заметив отцовскую газету и полупустую чашку. — Где папа?
— Снаружи. — Улыбка ее матери исчезла — первая заметная трещина во всем этом фасаде. — Ему нужно позаботиться о чем-то снаружи.
— О чем? — потребовала Вэл.
— Ничего страшного.
— Что опять те люди с краской?
Пауза.
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Действительно? — Вэл отодвинула в сторону свою нетронутую чашку, отчего жидкость опасно выплеснулась через край. — Почему бы тебе не позволить мне решить, о чем мне нужно беспокоиться? Потому что в последний раз, когда проверяла, я все еще живу здесь.
— Пей свой кофе, Валериэн. — Веселье исчезло, и Вэл подумала: «Я прогнала его».
Больше не в силах смотреть в глаза матери — «она тебя не любит» — Вэл уставилась на расплавленную коричневую смесь кофе и молока, которая кружилась в ее чашке, сердитый ответ кипел на языке, когда она пыталась сдержать слезы.
В прошлом месяце ее родителям пришлось подстричь газон, потому что люди продолжали поливать траву уксусом. «ШЛЮХА» было написано в умирающих коричневых стебельках вместе с другими оскорблениями. Теперь там остался только гравий и суккуленты.
Но это не сильно сдерживало детей с баллончиками и гранатовым соком. Каким-то образом стало известно, кто она такая и что сделал Гэвин. Убийства попали в газеты, и вина пала на нее, так как никто не мог его найти. От публики она получила не одну алую букву, а несколько. Она видела, как красные буквы стекали по их подъездной дорожке, как свежепролитая кровь, прежде чем ее отец вышел туда с перекисью. Убийца. Шлюха. Психованная сучка. Уродец. Слова могут ранить так же сильно, как лезвие.
И, говоря о словах, были телефонные звонки. Ужасные телефонные звонки. Только прошлой ночью кто-то сказал ей низким, грубым рычанием: «Эти девушки мертвы из-за тебя, чертова сука. Ты знаешь, что я хотел бы сделать с тобой, это оторвать твои сиськи и засунуть их тебе в пизду, чтобы ты, бл*дь, подавилась ими, пока я разрываю твою задницу на части».
А потом: «Почему бы тебе не сделать миру одолжение и не покончить с собой, шлюха? Даже твои родители не хотят, чтобы ты была жива».
Она повесила трубку, не ответив, думая, что это ее не беспокоило, потому что она не плакала (хотя ее рука дрожала, да — ей пришлось трижды попробовать, прежде чем она смогла положить телефон на рычаг). Она говорила себе, что она сильнее этого, но это не так, а потом, позже той же ночью, как будто для того, чтобы доказать свою правоту, ей приснился этот сон.
Нет, она не приставляла лезвие к горлу людей, которых убил Гэвин, но она была его созданием, его маленьким проектом, и все, что он сделал, как утверждал, он сделал из-за нее. Для нее. Она знала, что ее родители уже оплакивали потерю своей невинной дочери, что им трудно примирить этот образ с девушкой, которой она была сейчас. И да, возможно, им стало бы легче, если бы она умерла, чтобы им не пришлось оплакивать ее части, когда они медленно отделялись и умирали по кусочкам.
Что бы сказал ее психиатр, если бы узнал ее настоящие мысли? Что она ненавидела себя сильнее, чем кто-либо другой? Что она все еще слышала его голос в своей голове, и что сны, в которых он мучил ее, заставляли ее трогать себя, пока она не переставала думать? Она оказалась бы на чем-то чертовски более сильном, чем «Амбиен», это точно.
«Если они когда-нибудь найдут его тело, ты окажешься в тюрьме».
Вэл оторвала взгляд от кофе, собираясь с духом, и увидела, как лицо ее матери сморщилось, когда она безуспешно пыталась стереть выражение беспокойства.
— Мы должны установить камеры видеонаблюдения, — сказала она слишком громко. — Люди, которые портят наш дом, могут решить поступить еще хуже. Они не остановятся.
— Мы обсудим это позже, — проговорила ее мать, как будто Вэл была гребаным ребенком.
Гнев Вэл усилился.
— Ты просто позволишь им выйти сухими из воды?
— Я сказала, что мы обсудим это позже. Я не хочу думать об этом прямо сейчас.
Это. Как будто все ее проблемы можно было изложить так кратко, так лаконично. Вэл продолжала бушевать, подгоняемая беспомощным потоком гнева.
— А как насчет телефонных звонков?
— Вэл, — голос ее матери дрогнул, и ее рука задрожала. — Пожалуйста.
Когда-то она была обычной девушкой, почти тошнотворной в своей простоте. Прошло так много лет, что Вэл почти забыла, как это — не оглядываться постоянно через плечо, не просыпаться каждую ночь в холодном поту, не слышать голосов.
Не ненавидеть свою жизнь.
Она была скучно хорошенькой, милой малышкой. Невинной. Сдержанной. Девушка, виновная только в том, что обладала слабой красотой, которую некоторые мужчины хотели захватить или уничтожить.