— Вот что, — сказал Бенедиктов, — чуть не забыл: тебе завтра с утра позвонят. Ну вот насчет этой твоей, ить, программы. Ты ведь ничего мне не ответил, а нам для некоторых наших дел понадобятся деньги.
— Каких дел?
— Ну, наших! — вот куда мы сейчас идем? Забыл? Дела делать, подключаться к одной такой группке. Не к болельщикам же «Спартака» подключаться? — «Свиньи, свиньи, хрю–хрю–хрю». Нет, есть более достойные люди. А вот свою программу ты все–таки продай — если уж сам не хочешь с нею мараться…
И тут только я сообразил, откуда взялась у Бенедиктова фантазия подключиться к какой–нибудь группе (а таким образом ведь и ко всему обществу), — подключиться и влиять на ход вещей в мире. До крайности это забавно бывает, читатель, узнать в чужих «глобальных» идеях свои, по сути дела, мошеннические махинации. Да вы посмотрите сами: идею подключиться к обществу и таким образом влиять на него (в общем, извлекать для себя прибыль) Бенедиктов передрал у меня! Ведь это же моя идея: подключиться к машине Госбанка, встроить в нее свою программу и таким образом обогатиться. Моя идея, только чуть–чуть загримированная. Смешно! Но ведь главное здесь не голая эта идея, а программа — что подключить (и как это сделать). Вот, значит, для чего я ему нужен! Отдаешь ли, Фалуша, ты себе в этом отчет?.. Впрочем, вот еще попутная мысль: Фал Палыч и говорит–то со всеми по–разному лишь потому, что легко проникается чужими влияниями и, так проникая в чужую душу, сразу находит отмычку к тому, как убедить человека в нужном ему, Бенедиктову. Он убеждает нас нашими собственными доводами.
Иероним Босх
Но куда же мы шли? А помните, читатель, в начале второй части настоящей истории Марина Стефанна Щекотихина рассказывала о секте тарелочников, и я, излагая вам тогда этот странный культ, говорил, что в последствии сам увидел его собственными глазами? — так вот теперь и увидел. Фалуша привел меня на собрание секты. Все здесь было так, как я вам уже описал, только вот наша Венера уже вышла из секты, и вместо нее майор Ковалев использовал — кого бы вы думали? — Лику Смирнову, дочку влюбленной богини. Лика теперь выходила во время молений во сретенье Сержу и причащалась начатками семени вместе со всеми.
Я не хочу повторять вам все то, что и так уж известно: было раздевание, подстрекательская проповедь Сержа–майора, было цепное «облегчение» в блюдо с китайской космической символикой, был его, блюда, дивный полет с последующим причащением женщин, были торжественные песнопения и даже, не потаю от вас, были у меня космомистические переживания по этому поводу, — переживания, обернувшиеся тоскливой неловкостью после того, как мы вышли на воздух.
Вначале все мне казалось там диким, в этой бредовой молельне. Например, я подумал, что проповедь в столь отвлекающе странных условиях никак не способна привести к своей цели. Однако впоследствии мне удалось убедиться, что запомнилось каждое слово майора, — что же, тогда я решил, что это остроумный дидактический прием, рассчитанный на то, что таком напряженном состоянии человек напрягает и все свое внимание, и материал лучше воспринимается, усваивается. Ведь нечто сходное мы имеем в случае античной диалектики, когда, читая, скажем, платоновский диалог, до того раскаляемся (скажем точней: распаляемся) на эротическом огне его противоречий, что в нас, в конце концов, рождается истинное понимание. Понимание того, что впрямую не названо в тексте, что и назвать–то впрямую нельзя, но — что тем не менее постоянно имеется в виду.
Выше мне уже пришлось говорить, что летчик Ковалев организовал свою секту потому, что во время одного из своих полетов видел тарелку, с которой ему приказали основать религию неопознанных летающих объектов. Что говорить! — и это видение, и эту религию истолковать нам вовсе не трудно. Боюсь только, многим это покажется грубой редукцией, но все же, исходя из того, что я увидел своими глазами, вот: тарелка здесь — нечто вроде того, что обычно называется «манторла», — то, из чего являются в наш мир всякого рода потусторонние силы. В христианской иконографии это овал, из которого выступают либо Отец, либо Сын, либо Дух Святой в виде голубя, — некий (даже чаще) воронкообразный овал. Что это за овал? — да просто выворачивающееся пространство. На буддистских иконах эта манторла чаще всего выглядит и вообще неприлично, заставляя подчас даже вспомнить татарское слово «манда», что по–русски примерно соответствует женскому половому органу; хотя иногда — похожа на самые обычные, уже не срамные, губы. Но так или иначе, речь идет о чем–то, через что нечто нарождается в мир — ребенок, слово или что–нибудь еще. В это же нечто — всё, по нашим представлениям, и умирает… Недаром ведь пережившие клиническую смерть все как один несутся, как бы затягиваются, в какую–то воронку, на конце которой — свет и стоит человечек. Это прекрасно описано у Толстого в «Смерти Ивана Ильича», а наглядно можно видеть, например, на одной картине Босха, где ангелы, подхватив человеческие души, несут их в такую черную воронку — мнимую границу выворачивания мира. Я уж не говорю о представлениях Данте, который подробно описал процесс этого перехода в «Божественной комедии» — когда вместе с Вергилием они ползут по шерсти Люцифера и, как–то странным образом переворачиваясь, оказываются вдруг в чистилище.