Что с ней стало теперь, я не знаю — с того, последнего, раза не видел ее, а вот странное нервное расстройство ее мужа мог бы описать, если бы это имело к моей истории хоть какое-нибудь отношение… Пришлось бы описывать его болезнь, его отношения с Мариной Стефанной, которую судьба так забавно подбросила ему; его коллег, врачей-психиаторов, и саму эту больницу.
***
Последнее мне было бы сделать особенно затруднительно, ибо я уверен, что большинство моих читателей знает жизнь подобных учреждений значительно лучше меня. Мне было бы нелегко вводить вас в заблуждение описаниями того, что вам так знакомо, а я видел всего лишь мельком и случайно. Да, друзья мои, я пожалуй что самый нормальный из вас, ибо провел в Кащенке всего пару часов, будучи еще студентом. А вы сколько?
По глупости, подлости или зависти, когда мы еще только едва познакомились, Женя Марлинский вызвал скорую помощь в ответ на мои уверения, что я бог. Помнится, в доказательство я показывал паспорт и готовность вылететь из окна, что особенно его поразило. Впрочем, то было шуткой, ибо я прекрасно понимал, что подобных доказательств недостаточно. Но Марлинский, как видно, поверил: меня увезли в Кащенку, где я повел себя настолько хитро, что через два часа был отпущен с миром. Когда я возвращался домой, гремел салют, был как раз день космонавтики! — и, радуясь почестям, вспоминая беседу с врачами, я с гордостью думал, что Гагарин ведь тоже не разглядел бога на небе. Тысячи разноцветных искусственных звезд трепетали вокруг.
***
— Да ничего с ним не случится, сказала Томочка, продолжая наш разговор о Сидорове, — он же сам не знает, чего хочет.
— Как так?
— А вот так — он настолько слаб, что никогда не бывает самим собой.
— Ты что это, Томочка?
Должен сказать, что она меня прямо ошарашила таким заявлением. Дело в том, что мысли мои, вращаясь вокруг судьбы несчастного Сидорова, сами собой съехали на описанный выше поступок юного Марлинского (когда он спровадил меня в Кащенку), — на его предательство, вполне иудинское действие. Эй, Марли, Марли, каким ты был, таким ты и остался, — думал я, имея ввиду все его нынешнее поведение с Бенедиктовым и Ликой, — Иуда Искариот, с той лишь разницей, что с тобой–то уж никак ничего не может случиться. Со всеми может: с Бенедиктовым, с Сарой, с Сидоровым, даже с Мариной Стефанной, а с тобой — ничего.
И тут вдруг Тома как раз сказала: «Да ничего с ним не случится», — а потом еще добавила: «Он и хочет и не хочет быть собой». Конечно, сказано это было о Сидорове, но я–то думал как раз о Марлинском. И вот почему это меня особенно поразило: как раз примерно в те годы, когда я побывал в Кащенке, любимой моей идеей была следующая: человек хочет и не хочет быть собой. В то время я часто говорил с Марлинским об этом.
Конечно же, очень простая идея — что может быть проще этого диалектического выверта, этого парадокса, что человек — есть граница самого себя!? Но вот что забавно: ведь известно, что идея, запавшая в душу человека, при благоприятных условиях может оформить его по своему образу и подобию. Я вовсе не говорю, что эта идея (о границе) принадлежит мне — идеи летают в воздухе, — но будучи богом Гермесом, я могу смело утверждать, что это моя идея, идея герметичности.
Так вот, я говорю, что, попав в человека, идея может его никак не коснуться, а может сделать с ним кое-что, если человек приходится ей по вкусу. И вот что она сделала с Марлинским (перечтите еще разок его манифест) — полная заторможенность на границе поступка, полная обездвиженность, полное «ничего не случилось». Ведь что такое его «ничего не случилось»? — топтание на месте, невозможность выбрать, хотение и нехотение быть самим собой. Ведь я только сейчас, когда Томочка поставила рядом «ничего не случилось» и «хочет — не хочет», — только сейчас я узнал в его манифестах, в его ублюдочном поведении свою в общем–то абстрактную старую идею: «человек хочет и, одновременно, не хочет быть собой, ибо он живет на границе себя самого». Марли превратился в эту границу, границу ничто. Сукин сын!