Вот так я продал свой патент, и сон мой стал реальностью — очень буднично.
Потом мы сели за стол, чтобы обмыть эту сделку.
— Все же, где вы работаете? — спросил я, напоминая ему наш разговор у Марины Стефанны. — Если не секрет…
— Ну какой же секрет? — гравировальщиком на кладбище. Делаю надписи на могильных памятниках…
— А, так вот откуда вам известен Бенедиктов.
Напомню читателю: после того, как Фал Палыч покинул коллегию адвокатов, он стал работать кладбищенским сторожем.
— Да, мы там познакомились, — подтвердил Олег и вдруг спросил: — А вы уже знаете казус, который с ним получился?
— Нет. Наверно тоже хотел обокрасть государство?..
— Так знайте: ваш Фал Палыч покончил с собой.
— Как покончил…
— Из окна выпал, что ли?.. Довольно темная история. Вы ведь знаете: он был большой любитель собак, он ведь у нас там на кладбище целую псарню развел. Причем собак–то каких-то все набирал страшных — таких, знаете, себе под стать — бульдогов, боксеров, мастифов. Ну вот, их же и кормить надо чем-то. Мяса на такую ораву не накупишься, так какой же выход находит Фал Палыч? — гениально простой — он вырывает свежих мертвецов из могил и кормит их мясом собак.
— Кого кормит?
— Собак, естественно.
— Постойте! — вскричал я, вспоминая то, что сказала Марина Стефанна. — Постойте, а Смирнов?..
— Ну вот и вашего Смирнова съели собаки. И собаки–то ужасные! — не знают теперь, что с ними делать… — продолжал говорить Олег, но я его больше не слушал.
Бедный несчастный Смирнов! — что за участь и какова ирония: после смерти быть съеденным сворой собак Бенедиктова. И меня, верно, ждал такой же конец…
Тут в дверь позвонили и, открыв, я увидел Марлинского. Ага, мой друг, — значит до сих пор все еще ничего не случилось, значит ты все еще продолжаешь думать, что можешь безнаказанно являться в мой дом, улыбаться своей идиотской, отработанно–застенчивой улыбкой: «Вот, бля, и я», — значит ты не предавал меня Бенедиктову, не злорадствовал рядом с ним по поводу моего щегленка, не соблазнял Лику за моею спиной.
— Ну входи, раз пришел.
Марлинский, пройдя в комнату, сел на мое место за столом. Отвратная рожа — ведь он, сукин сын, попытался перенять у меня даже походку. Он всегда жаждал встать на мое место, жаждал стать мною — получилась злая карикатура. Ты только вспомни, читатель, его пьяные слезы после неудачного чтения романа: как он изголялся («ты счастливый человек, и я завидую тебе», «на твоем месте я имел одну даму») — тьфу! Теперь–то я отлично понимал, что марлинское «ничего не случилось» — есть просто желание, чтобы ничего не случилось с ним самим, — прожить за счет другого, вселиться в другого (того, кто посильней), встать на чужое место — трусость жить. Он и около меня–то всю жизнь крутился только для того, чтобы на него падала моя тень. В этой тени он надеялся отсидеться, он хотел, чтобы моя удачливость бросила и на него свой отблеск, и за мою же спину он надеялся спрятаться в случае неудачи. Он вечно норовил напялить какую-нибудь мою тряпку, утащить мой карандаш или ручку. Ублюдок, ты думаешь, если ты пишешь моей ручкой, так ты уже присвоил часть моей силы? Всю силу? — заблуждаешься! — ты только копаешься в моих испражнениях. Ты мое прошлое, но только потому, что сам захотел им стать. Вовсе никогда я не был таким как ты, хотя мог бы стать таким, если бы, пусть на миг, задержался в своем беге, если бы застыл в своем прошлом, как ты в моем.
— Марлинский, — представил я его Олегу.
— Марлинский? Что–то такое слышал. Писатель?
— Писатель, да другой, — объявил тот писатель.
— Да–да, — спохватился Олег, — тот давно умер. И что же вы для нас написали?
— Да все струйкою по забору, а вы потом читаете, — отвечал Марли и повел головой гиперборейски–выразительно: что, мол, съел?
— Ну, за это наказывать надо, — заметил Олег и удивленно взглянул на меня.
— Не надо, — сказал я, — они, эти писатели, несчастные люди, они ведь пишут и сами не понимают что. Принцип писательства! Иначе ведь хорошо не получится: иначе будет надуманно, сухо, рассудочно. Они, как дети: не ведают, что творят.
— Ага, ну тогда извините, — обратился Олег к Марлинскому. — Тогда все правильно: струйкою по забору! — но от этакой писанины все равно лечиться надо.
— Нет–нет, он не хочет лечиться, — встрял я.
— Ну напрасно, совершенно напрасно, — продолжил Олег, глядя, как врач, — вы только поймите: я от чистого сердца говорю. Вам можно помочь, избавить вас от излишних страданий.
— Я не хочу избавляться от лишних страданий, — гордо ответил Марли. Он так и сказал: «избавляться». Видно было, что он своими выходками подогревает себя, но одновременно — раздражает Олега. Мне же все это было на руку, и я решил не мешать им, хотя приготовился в нужный момент подлить масла в огонь.