— Точно! Наш взгляд на свою жизнь подобен взгляду на Луну с Земли.
— Так вот почему Луна всегда обращена к нам одной стороной?
Олег пожал плечами, улыбнулся. Мне все казалось, что он морочит меня и даже не скрывает этого. Однако ведь в его словах есть какой–то смысл, несомненно есть… Но вот что он сказал дальше:
— Что значит прожить? — это знать кусок своей жизни, иметь его. Выходит: потусторонний вы прожили тот кусок жизни, который вам здесь остался. Но ведь мы должны как-то упорядочивать свою жизнь — например, всякого рода причинными связями, а поскольку ваш потусторонний двойник совсем не знает вашего прошлого, он вынужден пользоваться обратной причинностью. Для него причиной любви будет то, что вы будете…
— Что вы хотите сказать этим? — перебил я его наконец, ибо почувствовал, что он уже издевается надо мной, почти что как над Марлинским: с сухой усмешкой доводит до абсурда мои собственные мысли, состоящие в том, что он (этот двойник), как и мы, живет в настоящем.
Ведь, читатель, мы же не можем доказать, что у нас было прошлое, — у нас есть нечто, что мы называем воспоминанием, но это воспоминание есть, для нас, только в настоящем. И он (двойник) живет в том же настоящем, что и мы (буквально говоря: он — это я и ни что иное), но у него другие воспоминания. Он не помнит ничего из того, что помните вы, для него этого нет в настоящем, для него в настоящем есть только ваше будущее, которое уходит от вас, которого все меньше с каждым годом, — он забывает ваше прошлое, как только ваше будущее становится настоящим. Вы — это он, но вы отделены от него стеной настоящего, в которой вы вместе с ним обитаете. Но вы обитаете в настоящем, насыщенном прошлым, а он — в настоящем, насыщенном будущим, которое — есть будущее только для вас, а для него — самое настоящее прошлое. Его отрицательное время убивает вас так же неизбежно, как его — ваше положительное. Но он не может не влиять на вас вашим будущим — своим прошедшим, — и, надо сказать, иногда нам удается достичь с ним полного единения: мир вдруг становится односторонним, то есть единым. Это бывает, когда вы рождаетесь; это бывает, когда вы умираете; это бывает, подчас, в умиротворенном состоянии, — состоянии покоя. Но каждый раз вслед за тем вы неизбежно забываете свое будущее, а он — ваше прошедшее.
Благовещение пастухам. Фреска 12 века из церкви Сан-Исидоро, Леон, Испания
Значит вот каким оказался конец Бенедиктова, так причудливо связавшийся с посмертной судьбой дяди Саши Смирнова — посредством собак–трупоедов. С этой мыслью я заснул, и мне приснился прекрасный, легкий, как перышко, свежий, напоминающий по ощущению еще не высохшую акварель сон.
Нарочитая небрежность клочковато–кудластого неба. Уходящее солнце струит предвечернюю лень на опушку разнеженного леса, вдоль которого пыльный проселок уходит вдаль, к синеющим на горизонте горам. Пастушок со свирелью притулился к подножью известковой статуи — он, закрыв глаза, наигрывает тему из Шестой симфонии Бетховена, и несколько овечек, сбившись в кружок, с удовольствием внимают ему. Из-за деревьев появляется девушка — это пастушка (а может быть — нимфа?), — она походит, зачарованная тихой мелодией, и тоже слушает, облокотившись о статую, — слушает бесхитростные упражнения пастушка.
Идиллия, читатель, — пастораль! Звуки свирели под стать пейзажу — они нежны и взволнованны, и волнуют мою душу, и влекут к себе, и я чувствую, как жаль будет мне лишиться этого сна, проснуться, и сожаление щемит мне душу, и я понимаю, что музыка во сне — это и есть мое сожаление.
Пастушок откладывает свирель и начинает шутить с девушкой — она хохочет, кивая черноволосой головкой, когда пастушок пытается поймать край ее платья. Воздух, переполненный жужжанием насекомых, пахнет полынью и медом цветов. В прорехи одежды юноши видно его загорелое тело, его глаза ярко сияют, и девушка стоит вся пунцовая от его слишком вольных заигрываний, но она довольна его шалостью. «Гей–ге-гей! — кричит она, — Булька!» — и из леса выбегает громадный черный кобель. Деловито обежав стадо, он ложится у ног пастушка, и девушка, наклонившись, начинает гладить большую собачью башку, запускает пальцы в свалявшуюся шерсть и уже как бы не замечает, что руки пастушка ласкают ее руки, и плечи, и шею.
Но довольно, читатель, — довольно, ибо сон становится как-то слишком реален (да и бывают ли у меня нереальные сны?). После всего, что вы уже знаете, станете ли вы удивляться, если я вам скажу, что понял вдруг во сне: то, что я сейчас вижу, уже было — давно, наверно две тысячи лет назад. Ведь видим мы такие вещи во сне только потому, что они с нами как раз и случались когда–то. После тех удивительных превращений, которые были описаны на этих страницах, возникнет ли у кого-то сомнение в том, что души наши — вечные странницы, переходящие из одного тела в другое? Да вряд ли возникнет.