Но может быть, я и хочу поклоняться тому, что призрачно, тому, что нельзя ухватить, что подобно вечно изменчивому потоку, что никогда не бывает равно самому себе, что никогда не бывает собой. Может, я хочу поклоняться тому, что всегда бывает чем–либо другим, чего нельзя поймать, что видно во всем, но ничем не является…
Уже поздно, мой друг, уже поздно — я стал статуей, я высечен. Ты хочешь поклоняться своему отражению в стоячей воде. Во всем ты видишь себя, но это не ты, а твое отражение. Раньше ты поклонялся потоку, неутомимый поклонник, и видел в этом потоке миллионы своих отражений, теперь увидишь только одно — меня. Я — это ты. Поклоняйся себе или уж — ничему.
Не могу!
Эх, Теофиль, Теофиль! — как же это ты, такое тонко организованное разумное существо, не можешь понять простой вещи: бога нет и стыдно поклоняться существу вроде меня. Бог должен быть всемогущ, постоянен, а я… Оставь меня в покое.
Меня не будет без тебя.
Вот и отлично.
Так постепенно я приходил к пониманию того, что за существо Теофиль. Впрочем, толком я так и не знаю, чьи это были мысли — мои или так Теофиль приходил к атеизму? — знаю только, что, после сечи, я был ужасно расстроен, усталость, апатия, лень, безразличие, боль владели мною, и мне было совершенно все равно, кто сейчас думает, кто сейчас чувствует, кто безразличен — я или мой Теофиль. Наверняка Теофиль.
Бога нет — бог стал атеистом, бог умер во мне, Теофиль уже сделал из бога абстракцию, статую, выхолощенное общее понятие, гипостазировал меня, понял мою бесполезность, отбросил меня, вынес за скобки, сократил, осознав всю бесплодность меня, — сам исчез, преодолел свое прошлое. Ибо, читатель, — наверное, все-таки он наше будущее (как я и думал) — будущее нашей цивилизации, ищущей в своем прошлом новых жизненных сил. Он нашел в нас лишь смуту, поток, и он жил в наши дни этим быстрым потоком, а потом осознал, что наш бог — это он (его прошлое), его мутный поток. Он увидел, как этот поток останавливается в нас, когда мир (этот наш Теофиль) берет в руку плеть, чтобы выучить нас, чтобы высечь из нас себе статую, памятник, память. Память о прошлом, которое только так и можно преодолеть — остановить, высечь (как Ксеркс Гелиспонт), задержать его бег, обогнать его, отменить, уйти вперед, позабыть, избавиться от него, как от кошмарного сна, — избавиться, истолковав…
Водяные лилии (Облака). Картина Клода Моне
Ну вот, читатель, — это, пожалуй, последнее осознание, находка, — находка, так сказать, в археологическом смысле! Я копался в себе, я писал свою историю, и, как всякий порядочный археолог, я должен был найти «утраченное время» — я извлек из напластований событий памятник, я понял, «почему они воевали друг с другом». Ахилл догнал черепаху.
Теофиль оказался существом, которое может пользоваться чужим опытом — опытом своих богов. Он насыщается, когда насыщаемся мы, он любит, когда мы любим, понимает, когда мы понимаем. Он хотел понять себя и понял, что без нас он — ничто и может существовать только, когда существуем мы. А мы в свою очередь можем быть существами божественными только, когда существует наш могущественный поклонник — ничтожный сам по себе Теофиль. И вовсе он не звездный скиталец, а попросту вечный странник Агасфер, бессмертный Каин, чье преступление называется использованием чужого опыта — извечное стремление нечисти загребать жар чужими руками.
Но вот меня отсекли от него, и я стал человеком. Я им должен был стать, ибо Теофиль должен был абстрагироваться от многих богов к одному, а от одного к пустоте, к отсутствию бога вообще — к человеку! — ведь, если человека и нет, его можно выдумать. Возможно — значит необходимо.
Впрочем, это я только сейчас такой умный — когда пишу и понимаю, — а тогда, сразу после сечи, все было иначе. Я удивленно следил за ходом собственных мыслей и обнаруживал странные вещи. Я сидел, почесываясь, и думал, что моя божественная незаинтересованность реальностью была основана на том, что мне нечего было терять. Я был не вполне человеком и поэтому был настоящим богом — мне недоставало памяти, серьезности, которая только и делает человека человеком.
И вправду: чем человек отличается хотя бы от животного? — в первую очередь тем, что воспринимает себя всерьез, и только существо, воспринимающее себя всерьез, может отличить реальное от нереального, ибо ведь реальное — это как раз то, что всерьез воспринимается. Всерьез — значит с верой в реальность. А вера — есть уважение, понимание, благоговение, самоотдача.