Я осторожно, чтобы не задевать одеждой рубцы на своем теле, пожал плечами. Затем, заметив початую бутылку на столе спросил:
— Спиваешься в одиночку?
— Спиваюсь, — усмехнулась она.
Мы сели. Лика подвинула мне пиалу и налила вина — это был терпкий какой–то вермут, горьковатый и пахнущий травами. Мы молчали. Я смотрел на Лику и думал — не мог же я этого позабыть! — думал о том, как у нее все получилось с Марлинским.
Я встал, подошел к ее креслу, остановился позади нее, вдыхая, вбирая воздух ее волос, положил ей руки на плечи, ощутил, как она напряглась под моими руками, я выждал, пока это ее напряжение наберет силу, сделается столбняком всех мышц, потом нагнулся, коснувшись носом ее затылка, и вслед за размягчением, неизбежно наступающем при таком прикосновении, сполз губами к ее уху, поцеловал, скользя руками вдоль плеч, обнял крепко. Преодолевая сопротивление, медленно поворачивал ее к себе, касаясь щекою щеки, стал подбираться губами к губам…
Нет, читатель, не думай дурного — конечно же, я остался на месте. Такая иссеченная развалина! Но, если Марлинский действительно олицетворяет мое прошлое, то, зная меня, скажите: мог ли я удержаться тогда, на даче, на месте Марли, когда к нему пришла Лика, чтобы передать вещи? — нет конечно! Я не Марлинский лишь потому, что успел уже измениться, а так–то я самый настоящий Марлинский — приходится это признать.
Но нет! — конечно, Марли вел себя совершенно иначе. Не могла же Лика позволить ему…
Я, верно, слишком пристально (забывшись) рассматривал маленькую ее грудь под домашней кофточкой и эти детские плечи — Лика покраснела. Я спрятал взгляд.
— Как поживает твой друг Марлинский? — спросила вдруг она.
— Мой друг Марлинский? — не знаю. Я с ним не вижусь. А что?
— Просто спросила.
Просто спросила. Я представил Марлинского, сдирающего с нее эту кофточку. А она что? А она, не сопротивляясь, зажмурив глаза, сморщившись, ждет, что будет дальше. Марли что–то лопочет, кофточка отлетает в сторону, тут уж Лика пробует сопротивляться, но — бесполезно — с собой не поборешься. Впрочем, так хоть есть впечатление, что прыщавый придурок овладел ею силой — «он меня изнасиловал!» — ах, бедная Лика, не доверяй себе. «Сучка не захочет, кобелек не вскочит», — такова поговорка Марли, этого гиперборея, этой прыщавой свиньи. Ты с ним долго боролась?
Я представил себе и другую сцену: похотливая Лика соблазняет растерянного Женю Марлинского. Она входит в расстегнутой кофточке, он старается не замечать этого. Она приближается, театрально порывисто дыша. Он отводит глаза, но натыкается рукой на ее живот.
Нет, это все нереально, а что было у них, я никогда не узнаю. Я постарался выбросить это из головы, я постарался взять себя в руки, вспомнил себя, сделал глоток вермута, подумал, что вот передо мной сейчас сидит моя мертвая душа, и спросил:
— Ну что у тебя пишется?
— Ничего — я перестала писать стихи.
В пути. Кит Паркинсон
Несколько раз на протяжении этой повести в разговорах с Ликой у меня едва не слетала с языка фразочка: «Ты моя мертвая душа», — но каждый раз я вовремя удерживался. Что за экстравагантная мысль назвать девушку своей мертвой душою?! — а ведь, по правде сказать, дело обстояло именно так. В те дни я не сумел бы ни ей, ни себе объяснить, что это значит, но я смутно чувствовал, что Лика по сути своей похожа на мою душу (хотя бы уже потому, что она тоже хочет и не хочет быть собой).
Вы ведь помните, что она писала стихи, — стихи, в которых все было дорогой, и она сама была этой дорогой. Она представляла себя идущей по дороге, но этой дорогой была именно она сама — то она была дорожной сумой идущего, то эстафетой, эстафетной палочкой (даже скиталой), письмом, которое передают из рук в руки идущие по дороге, — ведь дороге придает смысл только то, ради чего она существует, эта дорога. Она (Лика) была драгоценным посланием, дорогим даром, затерявшимся между двумя точками в пространстве, — кратчайшее расстояние между которыми и есть дорога. И она (Лика) в своих стихах упрямо возвращалась к образу пути и путника, идущего по нему, — пути, нити, натянутой между пунктами А и В, — нити, на которую, как бусины, нанизаны дорожные впечатления, случайные встречи, дома, деревья, разговоры, эти шаги, эти камни мостовой, пригнанные друг к другу, как стопы в стихе.
Но все дело было в том, что ее дорога никуда не вела — это была просто дорога и путник на ней, бредущий куда глаза глядят, а послание, которое он несет, было им самим, этим путником, собственно Ликой, со всеми ее дорожными впечатлениями и случайными встречами. В любой момент (уж так выходило) этот путник мог повернуть и идти, куда угодно — хоть обратно! — ибо никто его нигде не ждет и никому–то его послание не нужно.