— Benedetto sia ‘l giorne e’l mese e l’anno…
— Не понимаю, — сказала она. — Вы итальянец?
— О, si-si-si! Итальяно! — закричал я, коверкая язык, хватаясь за спасительную соломинку. — Итальяно — да-да…
Она легко поверила, ибо — знай это, читатель, — я очень похож на итальянца; даже, конкретно, на одного такого — Ипполито Риминальди.
Тициан. Портрет Ипполито Риминальди
Но надо было продолжать, и я, смело глядя на нее, горячо заговорил:
— Non ha l’otimo artista… — Дальше я забыл и смолк.
— Вы художник, — догадалась она.
— О, si-si! Итальяно художник — артиста! — si-si, artista… l’ottimo artista. Ска-жи-те, — произнес я по складам, делая гримасы и страшные глаза, — скажите, как… и замолк надолго (я соображал, в какую сторону она направляется). — Да, si-si, как пройти — si! — как это по-русски: уа-уа-уа?.. — я показал, как качают младенца, она смотрела в недоумении, — Мадонна! — закричал я, — уа-уа-уа!!! — И я показал на ее кольцо, на свое; потом на нее, на себя; потом сложил ладони и сунул их под ухо (все это должно было означать: спать с женщиной) — и она поняла. Сделав широкие глаза, она сказала:
— Зачатьевский переулок! — это на Кропоткинской.
— Но, но, но! — закричал я и стал опять что-то показывать и говорить. Я ткнул пальцем в небо, изобразил собой осла и быка — блеял и мычал, — опять делал «уа» и, наконец, нарисовал у нее на ладони елку.
— А, Рождественский бульвар? — сказала она. — Ну идемте, я вас провожу — да, кстати, вот и он — здесь рядом.
Черт дернул меня паясничать, — думал я в это время, — что же мне теперь делать? Страх опять начал сковывать мои члены.
— Ну, до свидания, — сказала она.
— Чао, — ответил я, продолжая машинально играть.
Но ей, я чувствовал, уже не хотелось расставаться со мной — она медлила, я тоже.
Я стоял и смотрел в ее лицо и вдруг осознал, что оно все в веснушках. Странное сочетание — черные волосы и веснушки… И вот почему слегка весновата была Сара, вот почему было несколько задорных веснушек у Лики — они (и Лика и Сара) предвещали мне эту встречу. Бывает так (причем, очень часто бывает), что прежде, чем что-то случится (вот так, как сейчас, например, — я влюбился), — прежде чем это и вправду случится, какие-то мелочи уже предвещают его, событие это. Но мы обычно не узнаем в этих мелочах предвестий, и каждый раз бываем потрясены тем, что приходит.
Я не ждал этой встречи, моя страсть захватила меня, как тать в ночи, и теперь далеко на задний план отодвинулись все предвестья, и вообще все, что меня волновало в последнее время. Если угодно вам знать, я теперь (глядя в это веснушчатое лицо, заключенное в этот поющий овал), всё, решительно всё рассматривал как предвестье любви: и Сару, и Лику, и звездного странника, и птичек, и метаморфозы, и мой уход из себя — все это были лишь волны в потоке жизни моей, — волны, которые отбрасывались маячившим впереди камнем — твердой основой моего грядущего, — так думал я.
Дождь и холодно
Так думал я, и мне уже не было дела ни до моей божественности, ни до бесчинств моего неземного поклонника — ни до чего! Только бы быть рядом с ней, но она уже сделала шаг…
— Стойте! простите! послушайте! — восклицал я. — Ведь я же не итальянец.
— Да? а я знаю, — отвечала она. — Вчера вы довольно прилично говорили по-русски, предлагая мне этот вот зонт.
— Он ваш? — спросил я неуверенно.
— Нет.
— Так чей же?
— Не знаю… я думаю: ваш.
— Вы думаете, что я вчера предлагал вам свой зонт? Это не так — я его поднял вчера, и мне показали на вас — что вы его оборонили. Иначе бы я не подошел…
— Зато сегодня подошел.
— Ну, я не знал, что это вы. Я морочил вам голову от смущения и…
— От смущения?
— И от смущения вам не представился…
Тут я представился.
— А меня зовут Софья Савишна Бурсапастори, — сказала она.
У, как официально, читатель, но мне и это понравилось. Я спросил:
— Так вы меня сразу узнали?
— Нет, только когда вы заговорили нормальным русским языком.
— Когда я вспомнил русский…
— А вы знаете итальянский?
— Пару стихов.
— И вы не художник?
— Нет… Когда мы встретимся снова? Я не могу, не хочу больше полагаться на случай.
— Нет, не знаю… у меня нет времени…
— А телефон?
— И телефона нет.
— Зато у меня есть и время, и телефон.
— Лучше не надо — я не хочу вас обманывать.
— Ах, обманите меня, обманите — ведь это так нетрудно! Завтра или послезавтра?
— Не знаю.
Она улыбнулась через силу — чувствовалось, что она панически боится. Чего? Право, чего боятся женщины, когда стоят на такой вот грани, как стоит сейчас Софья? Мало ли чего, но, главным образом, своей любви, которая может вот-вот пробудиться и, пробудившись, принести им великое множество бед, хлопот и несчастий.