Удивительно точно я оговорился насчет этого цветения (вот что значит думать о Марли — сразу просто заражаешься), — дело в том, что речь его цветет еще другим цветом — «сорняками», — скажете вы. Возможно, и сорняками (хотя позднее мы это еще уточним). Конечно, сорняками: после каждого почти слова, с кем бы и при ком ни говорилось, он делает нечто вроде придыхания или всхлипывания. Прислушавшись, можно различить (узнать) в этом придыхании нечто вроде «пл», как я это уже передавал, или «бль», или иногда даже просто «бля» …
Читатель, это говорит о значительной продвинутости моего друга. Подобно христианским монахам (исихастам), держащим Иисусову молитву на устах, затем привязывающим ее к дыханию и, наконец, низводящим в самое сердце; или, скажем, подобно индийским йогам, постоянно бубнящим свое: «ом мани падма хум», — подобно этим подвижникам, Марли привязал к своему дыханию слово (в его случае — слово «блядь») и повторяет его, автоматически всхлипывая, с каждым вздохом.
Вот как примерно выглядела в его устах та фраза, которую я выше уже приводил: «Все люди пл — мудры… и наша глупость… пл-лишь противо-бля-действие собственной мудрости…» Конец проглочен, он как бы стоит под вопросом — Марли его стесняется, и в этом, должно быть, весь смысл.
Такова его нормальная ненормальность! Еще хочу предупредить читателя, что в дальнейшем буду воспроизводить экспрессивную лексику Марлинского только в самых характерных образчиках, а сейчас я уже звоню в его дверь. Да, чуть не забыл: его зовут Женя, и — ничему здесь не удивляйтесь.
— Ну, здорово пл… я думал, ты не приедешь, — сказал он, открывая дверь. — О-пля!.. До свидания!
Глава V. Укрась Вином Мелькание Страниц
Российские вина
Последняя реплика предыдущей главы относилась к таракану, которого Марлинский заботливо вытолкнул из-под моей ноги.
— Осторожно пл… — добавил он. — У меня гости…
Из уже мне знакомых здесь были: Слава Кошмар, Мудраков, Букин, Евгений Лисицын, да еще, сидя в изломанной позе дублинского памятника Джойсу, прятался за какой-то старушкой Алик Роман.
Оказалось, созвал нас Марли, чтоб прочесть две главы своего нового произведения, зачатого от вынужденного безделья во время одинокого сидения на даче в Тучково. Я и не знал, для чего он меня пригласил, а то бы, конечно, не пошел — что мне делать на этой каторге? И если бы я сам что-нибудь написал, ни за что бы не стал читать этот свой текст перед публикой. И уж точно не стал бы слушать, что мне скажут люди о том, что я напишу. Почему? А потому, что обязательно найдется какой-нибудь бедолага Бобчинский, принесет с собой темную желчь — все обиды на мир, в его печени накопившиеся, — и плеснет на тебя, как помои.
***
Да, читатель, — я этого вам не сказал? — наш Марлинский поэт, переводчик, писатель — литератор, одним словом. И немало уж он написал за свою чернильную жизнь, много пробовал — так, сяк — и просто по-русски писал, и в своей разговорной цветистой манере (то есть более органично себе, и подчас даже просто удачно), но вот все никак не мог сделать то, что хотел: сочинить чистый, честный, прекрасный свой, искренний роман. Пописывал, в общем, человек и — все на серьезные темы, «с отчаянием и искренностью», закрыв глаза и уши, в расчете на буржуазные всякие издания. И его пару раз напечатали даже и в не наших журналах. Так что ничем он не хуже других, хотя звезд с неба, конечно же, не хватает.
В юности своей Женя писал и стихи. Не пойму, в чем тут дело, но часто встречаешь у нас совсем еще молоденьких поэтов, успевших уже создать что-то крупное в духе второй части «Фауста». Вот и Марлинский мой ухитрился сложить подобного рода драматический коллаж (впрочем, не без достоинств). Помнится, там у него некто тоже читает что-то перед публикой, а эти сытые, довольные люди никак не выражают своего восторга. Тогда Марли восклицает как бы про себя:
Не плачут сволочи! Не знаю, слово чье Их разбудить смогло бы — Прорвать нарывы глаз, Чтоб волдыри слезами истекли!
Согласимся, что очень сильные, смелые и яркие образы для тогда еще только начинающего стихотворца (и тема значительная, к тому же). Но впоследствии, к сожалению, он оставляет поэзию, переходит к прозе и переводу, начинает метаться, чудить… Однако то, что он читает сегодня, разительно отличается от всего, написанного им до сих пор.