Тем более забавно: в какой-то момент она подошла к зеркалу, продолжая говорить нечто о Наташе Ростовой и княжне Марье (лучшей темы для разговора, конечно, нельзя было придумать), — подошла к зеркалу и почему-то долго рассматривала свое лицо — вытянутое, с бархатными (как говаривал Печорин) глазами, с несколько великоватым еврейским носом и резко прочерченными носогубными. А глаза у нее действительно прекрасные: немного раскосые, совершенно черные, с предлинными ресницами и постоянно тлеющим огнем в глубине — самое лучшее, что в ней есть. Сара стояла у зеркала, и я вдруг сказал ей что-то вроде комплимента — просто так!
— Вы никогда не видели себя такой, как вы есть, — даже сейчас: я вижу вас, а вы свою маску. — Она снисходительно улыбнулась, но в глазах затлелось сильней. — Толстой, кстати, прав, — продолжал я, — княжна Марья никогда не видела себя, но знаете почему? — Тут она повернулась ко мне: нашлась-таки общая точка, мы соприкоснулись в ней… И дело, конечно, было не в княжне Марье — просто мы вдруг остались наедине… И — неожиданно так близко, что это было почти даже неприлично.
— Почему же? — спросила Сара, серьезно глядя мне в глаза. Собственно, было уже все равно, что отвечать, — все равно между нами уже разыгрывалась незримая сцена.
— Потому что, когда человек смотрит в зеркало, он не видит движения своих глаз. А они движутся, и это движение отличает лицо от маски, — ответил я.
— Ну а улыбка, например, — не отличает?
— Отличает.
— Ну так и что же вы скажете?
Я улыбнулся — совершенно вымученно. Сидорова слегка покраснела, и я поспешил добавить:
— Есть вещи, в которых отсутствие одного элемента разрушает целое — выньте из свода замковый камень…
Она улыбнулась.
Но пусть не думает читатель, что я совсем упустил из виду цель своего посещения этого дома; просто не предоставляется пока случая поговорить с Сидоровым о злосчастном Марли. Не спрашивать же в лоб, да и что спросить? Но вот мы перешли в соседнюю комнату и застали там горячий спор о летающих тарелках: один молодой человек говорил о каком-то «Петрозаводском диве», а второй возражал ему, что, мол, несмотря на десятки тысяч людей, которые уже видели тарелки, он в них не верит, потому что нет ни одного большого ученого, который бы подтвердил, что они есть. Не заботясь ни о чем, я сходу понес:
— Вы правы: летающие тарелки могут быть только предметом веры — не зря же они называются «неопознанные летающие объекты». «Неопознанные» — значит неизвестные, а в неизвестное можно только верить, исследовать его нельзя. И я припоминаю, что у знаменитого Юнга есть даже статья… — Но мне не дали кончить.
— Ну нет, не надо все сводить на психологию — мало ли что? — этак вы скажете, что и галлюцинации наркоманов — реальность, — возразили мне.
— А разве нет? — спросил я, обращаясь уже прямо к Сидорову, — как вы думаете?
Сидоров заерзал. О, как ему не хотелось ввязываться в этот дурацкий спор, и нет бы ему сказать: «не знаю» или «отстаньте от меня», — нет! — он сказал:
— Если бы я утверждал, что мне сейчас очень холодно, вы бы поверили, несмотря даже на то, что здесь невыносимая жара?
— Ну а почему нет?
— Вот то же и с привидениями.
— Да причем же тут привидения? — горячился один. — Ведь речь идет о том, как отличить приведение от реальности.
— Да нет, — сказал я, — вы уж меня извините — речь идет о болезни…
— Да, да!.. — крикнул кто-то. — Можно ли считать больным человека, который видит привидения?
— Я вижу, — сказала Томочка.
— Ну, ты известная фантазерка.
— Так вы скажите как специалист: привидения фантазия или нет?
Бедняга Сидоров, куда он попал! — его обложили со всех сторон и ждали ответа. А что, собственно, прикажете отвечать? — «да, фантазия» или «нет, болезнь»? И смотрят прямо в рот.
— Понимаете, — сказал Сидоров, — это не вопрос науки. Читайте Достоевского — там все сказано. Считается, что он даже придумал, в дополнение к четырем Кантовым, пятую антиномию, звучащую примерно так: «Только больной может видеть привидения, значит, это бред и никаких привидений нет», — а с другой стороны: «Привидения реальность, но могут являться только больным».