— Я так и представлял себе, — сказал человек с ярким галстуком.
Все пристально уставились на Ганса.
— Можете произнести какую-нибудь реплику? Ганс внутренне вскипел.
— Моя мать не еврейка. И я неверующий.
— Прекрасно. Прекрасно, — оживился Таку. — Он говорит по-английски. Это почти и все, что ему предстоит сказать. Снимите с него капральские нашивки и дайте ему сценарий. Этот человек должен быть рядовым, дезертиром.
— Я был майором, — раздраженно произнес Ганс.
— Нет-нет, — сказал Таку, для которого фильмы были реальностью, а факты вымыслом. — Вы замечательный рядовой, рядовой-невротик.
И отошел, а коллеги принялись поздравлять Ганса с удачей.
— Где офицеры? — спросил Таку.
Все ассистенты принялись громко звать офицеров, из гримерной палатки вышли трое людей с погонами лейтенанта, капитана и полковника. Полковник привлек внимание Ганса. У него были рыжие усы, большие очки и что-то, возбуждающее любопытство, в осанке.
— Лейтенант превосходный, — сказал Таку. — Капитану нужен шрам-другой для придания более зверского вида. Полковник никуда не годится. Похож на англичанина. Типичный англичанин. Сбрить усы, подстричь волосы, снять очки и дать монокль.
Полковник запротестовал.
— Усы носило больше немецких полковников, чем вам представляется.
Ганс узнал по голосу Бремига.
— В Америке никто этого не знает, — ответил Таку. — Сбрить.
— И монокли носили на войне четырнадцатого — восемнадцатого годов, а не тридцать девятого — сорок пятого.
— Так вы ветеран, — сказал Таку. — Теперь присоединим их к солдатам, проверим общее впечатление, как они идут но деревне со своей смертоносной миссией.
Когда офицеры подошли к солдатам, Ганс увидел, что Бремиг побледнел и встревожился.
— Видоискатель! — крикнул Таку, опустившись на колени в придорожную пыль. — Теперь вперед. Полковник командуйте.
— Vorwärts — marsch[64], — произнес Бремиг небрежным голосом штатского, и полк статистов неторопливо пошел вперед.
— Стоп! Не так — будто все происходит взаправду. Вы на войне!
— Vorwärts — marsch! — крикнул Бремиг погромче, но на вялости статистов это не отразилось.
— Стой! Черт побери! — заорал Таку. — Вы немецкие солдаты, идете уничтожить деревню во имя своего треклятого фюрера и фатерланда. У вас нет никаких сомнений. Кто силен, тот и прав. Ничего иного вы не знаете. Я хочу видеть на ваших лицах злобу. Теперь вас может удовлетворить только кровь женщин и детей. У вас никогда не было демократии. Вы действуете, как хорошо смазанная машина, вы преисполнены ненависти. Я деревня! Идите, уничтожьте меня!
— Ich mach's nicht mit[65], — сказал один солдат, выходя из строя.
— Ich auch nicht[66], — сказал другой.
— Что это с ними, черт возьми? Верните их в строй! — завопил Таку.
— Немецкие солдаты не были зверями! — крикнул тот, что вышел из строя первым. — Мы были не лучше и не хуже ваших солдат. Они убивали нас, мы убивали их, вот и все. Женщин и детей не трогали.
Разъяренный Таку подошел к нему.
— Давайте взглянем на факты, — угрожающе заговорил он.
— По-вашему, деревня сгорела оттого, что какой-то итальянец не загасил окурок? Нет. Это была преднамеренная военная операция, предпринятая немецким верховным командованием, и тогда вы не возмущались. Нет. Вы дожидались приезда американской кинокомпании, чтобы начать возмущаться.
— Меня здесь не было, — ответил немецкий бунтарь. — Я служил в военно-полевом госпитале в Виареджо, и мы спасли жизнь многим американским летчикам. Если хотите показать убийство, ведите сюда убийц, а не нас.
— Вы хотите сказать, что не были нацистом?
— Я коммунист. Таку опешил.
— Коммунист? Вот тебе на. Коммунист в нацистской армии?
— А вот Герхардт квакер.
— Квакер!
— Один из очень немногих в Германии. Он всегда стрелял в воздух, так как является противником убийства.
— А остальные, — зарычал Таку, — надо полагать, адвентисты седьмого дня, трясуны, буддисты, духоборы, сионисты, и среди них нет ни единого наци!
Другие немцы, почти ничего не понимавшие по-английски, бессмысленно взирали на него, только Бремиг небрежно повернулся посмотреть, что будет дальше, поскольку играл полковника и должен был возглавлять очередную кровожадную атаку в направлении камеры. Увидел Ганса, и у него отвисла челюсть. Ганс отвернулся и замигал.
— Сэм, — в отчаянии обратился Таку к человеку с ярким галстуком, — разве я не говорил, что нужны убежденные наци?
— Разве они в этом признаются?
— Черт возьми, Сэм, почему мы не построили деревню на площадке в Голливуде? Там есть настоящие статисты, не эти гнусные притворщики. Подлинность. Сейчас все только о ней и говорят. Что тут подлинное? Землевладельческий капитализм защищает коммунистов от устойчивого доллара, фашизм делает вид, будто громадная военная машина была всего-навсего ряженой Армией Спасения. Мир свихнулся, Сэм, вот что я тебе скажу. У тебя замечательный сценарий, четыре миллиона долларов, потрясающий звездный состав актеров, а ты не знаешь, как быть, потому что ценности подлинности ложные, порочные, прогнившие. — Таку грузно опустился на складной стул и жалобно добавил: — Сэм, я истосковался по дому.