– И тебе, босс?
Уитмор немного поколебался.
– Да, только некрепкий. – И повернулся к Эду Мерфи, занявшему свое обычное место сбоку стола. – Что делается на той стороне улицы?
– Я только что оттуда, – ответил Мерфи. – Атмосфера напряженная. Могут начаться беспорядки.
– Во что это выльется?
– Смутьянов схватят, едва они сделают первый шаг. Наши люди там. Им хотелось бы арестовать подстрекателей заранее.
Уитмор покачал головой.
– Повременим.
Гальяно подал Уитмору сильно разбавленное виски.
– Это не крепко, босс?
– Спасибо, Ник.
Гальяно отошел, сел на диван возле камина и, мрачно глядя на стену, стал потягивать коктейль.
– Эд, я разговаривал с Донной, – сказал Уитмор. Мерфи промолчал.
– Она заявила: сегодня или никогда. Дела складываются так, что, видимо, никогда.
Уитмор встал и принялся расхаживать по кабинету. Эд Мерфи выжидал. Ник Гальяно на диване уронил голову на грудь, словно собирался вздремнуть.
– Я спросил Донну о ее треклятой рукописи, – сказал Уитмор. – Она говорит, что рукопись у нее при себе, что это ее рукопись и что мне не может быть до нее дела. Черт возьми, Эд, я не знаю, что у Донны на уме. Может, она собралась написать обо мне бестселлер. От женщин можно ждать чего угодно. Они недовольны, когда ты приходишь, недовольны, когда уходишь, и недовольны, когда не двигаешься с места. Черт возьми, как мне быть? Перед входом у меня толпа, экономика на грани развала, готовы начаться шестнадцать войн, где-то до сих пор ходит по рукам досье Гувера, а тут еще Донна пишет книгу! Это уж слишком!
Он перестал ходить и допил коктейль. Гальяно подскочил, взял пустой, бокал и стал наполнять его снова.
– Я ей доверял, а теперь она готова подвести меня, и мы должны что-то предпринять, – продолжал Уитмор. – Не знаю что, но должны! Эта сумасбродка может меня погубить!
Лицо Эда Мерфи было суровым. Ник Гальяно подал президенту второй коктейль, чуть покрепче первого, и Уитмор сел. Руки его дрожали. Через минуту Эд Мерфи поднялся и вышел.
Донна шла куда глаза глядят, радуясь солнцу, цветам, воспоминаниям. И только миновав театр «Биограф», осознала, что идет к Лафайет-сквер. Раньше, когда она работала в Корпусе мира, там был ее парк. Туда выходили окна ее отдела, и в погожие дни она спускалась съесть ленч на своей скамейке, накормить своих белок, посмотреть на своих стариков, играющих в шашки. Но то было в далеком прошлом, и теперь парк стал уже чужим. Толпившиеся там люди выкрикивали: «Работу сейчас?», как когда-то она с подругами выкрикивала «Мир сейчас!», но теперь атмосфера была иной, какой-то зловещей, это испугало ее, и через несколько минут она пошла обратно. Близился вечер, тянуло холодком, и путь в Джорджтаун показался ей более долгим.
На углу Тридцать первой и М-стрит она зашла в винную лавку. В глубине ее на пыльной полке она нашла то, что искала, – бутылку сливовицы. Чак любил этот напиток, бутылка будет ему сюрпризом, если он приедет. Гнев Донны уже утих. При виде демонстрации в парке ей стало жаль Уитмора – у него столько забот, а тут еще она.
Продавцом в лавке был нескладный прыщавый парень с липким взглядом; отсчитывая сдачу, он краснел и заикался.
– Вы дали мне слишком много денег, – сказала ему Донна.
– Что? – Парень побледнел, руки его задрожали, словно она обвинила его в каком-то ужасном преступлении. – Хорошо, леди, я пересчитаю еще раз. У меня и в мыслях не было ничего дурного.
– Нельзя быть таким щедрым, – сказала она. Во взгляде парня мелькнул страх, и, чтобы успокоить его, она коснулась его руки и улыбнулась.
– Славная вы, – сказал парень. – И красивая. Донна улыбнулась снова, чуть печально, взяла сдачу и торопливо вышла. Этот разговор почему-то причинил ей боль. Она устала от того, что мужчины в нее влюбляются, устала отдавать, отдавать, отдавать и так мало получать взамен. Она твердила себе, что, если хочешь выжить в этом мире, нужно быть эгоистичной, твердой, как железо. И все равно продолжала отдавать.
Пройдя шагов десять, она посмотрела на другую сторону М-стрит и увидела человека, которого меньше всего хотела видеть.
Из бара Натана вышел Бен Нортон. Все такой же, каким она его помнила, – рослый, крепко сбитый, с торчащими во все стороны светлыми волосами, он шел неторопливо, с загадочной улыбкой на лице, держа руки в карманах. «У него все сразу же бросается в глаза, – подумала Донна, – любезность, юмор, порядочность – все, кроме ума и твердости, которые обнаруживаются не сразу». Он показался ей очень одиноким, и ей захотелось, чтобы с ним была девушка, какая-нибудь птичка, как он называл их, но птички редко ценили Бена. «Правда, я и сама не ценила», – с горечью подумала Донна. У нее возникло желание перебежать улицу, обнять его и перенестись на два года назад, когда в ее жизни еще не было всех этих невероятных осложнений. Но пути назад не существовало. Они прошли через слезы, ссоры, извинения и теперь могли идти только каждый своим путем. Бен и она были самыми близкими друг другу людьми, но теперь уже не перейти улицу, не заговорить с ним. Поздно. Донна со слезами на глазах провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, а потом торопливо пошла к дому на Вольтаплейс ждать звонка от Чака Уитмора.