— Да, — согласился Дом. — У нее было хорошее чувство юмора.
— Не унывала, — поддакнул Пит.
— Живая душа, — заключил Клив.
Нелепое выражение пало на не внемлющий пол.
— И сексуальная, — с надеждой паснул Пит.
— Согласен, — принял пас Дом. — Вспомните, какую она надела на день рождения вещицу. Убийственно сексуальное тело.
И это безропотно поглотил глухой ковер.
— Ее будет всем недоставать. Нам — само собой. Но еще куче народу. Многие толком ее и не знали, а тронуты. Захожу к знакомому газетчику, а он спрашивает: «А где твоя подружка? Сто лет ее не видел». И таких масса.
— Давайте за Дороти, — прервал излияния Джон и поднял стакан. — Сексуальную, смешливую, незабвенную. — Он попытался вспомнить ее лицо, но оно уже уплыло из памяти. Осталась только спина, когда Дороти стояла на кухне и помешивала Петре чай.
В двери замаячили два решивших поиграть здоровенных парня.
— Слышь-ка, вроде как кто-то помер.
— Именно. — Клив запальчиво шагнул навстречу. — Дороти. Она частенько здесь выпивала.
Парни переглянулись и пожали плечами.
— Не врубаемся. Вы здесь надолго? — Один из них был тот, кого так старательно обхаживала и пригласила на день рождения Дороти. Ее последняя надежда.
Через некоторое время поминки переместились за их постоянный столик в пабе. Зал заполнялся ранними посетителями, которые забежали принять «по одной». Приехала Петра, которая провожала на вокзал мать покойной.
— Привет, Джон. — Она поцеловала его в щеку. — Все-таки нашел время?
— Что будешь пить? Моя очередь заказывать.
— Виски. Но здесь не принимают кредитные карточки. — Петра пошла с ним к стойке. — Я хочу тебе кое-что сказать.
Джон заметил, как занервничал Клив у него за плечом.
— А подождать нельзя? Позвоню тебе на неделе.
— Нет. Надо решить сейчас. Прежде всего вещи. Заберешь?
— Пусть остаются. Там ничего существенного — шмотки, книги. Выброси.
— Как ты можешь так говорить! В этих вещах наша общая жизнь.
— Извини. Я не это имел в виду. Просто не хочу, чтобы они были у меня.
— У тебя теперь вещи получше?
— И жизнь получше.
— Знаешь, я тебя ненавижу. — Прямота признания уязвляла. — Очень сильно. — У Петры на глаза навернулись слезы. — Ушел, а обо мне не подумал. Как жестоко! Но ты всегда был такой. — Она говорила все громче. — Даже Дороти не навестил, хотя знал, что она умирала.
Паб притих и стал прислушиваться.
— Тебе на нее наплевать! На меня, на всех нас! Пришел всех похоронить, будто мы умерли. Подонок! Чтоб ты СПИД подцепил. И рак тоже, и подох в одиночестве. Чтоб ты обожрался наркотиков и твоя печенка распалась.
Петра гнала высоченную волну горя, худое тело натянулось, как стальной буксирный трос. Она источала оскорбленное достоинство и переполнялась холодной брехтовской правоты.
— Буду вечно тебя презирать! — Она дернула головой и ударила Джона по щеке. Она продолжала бы его бить. Но железная рука перехватила кисть, вывернула за спину, и Петра рухнула на колени. Между ними стоял Хеймд.
— Черт! — Из-за стола на него полез Клив.
Послышался звонкий шлепок, будто Хеймд отбил в регби мяч, и Клив опрокинулся на стул.
— А вы двое не вздумайте. — Хеймд указал на Дома и Пита.
Из-за стойки угрожающе вышел бармен.
— Пошли в машину, пока хуже не стало, — проговорил Хеймд. Джон повернулся к Петре. — С ней все в порядке. В машину!
Джон откинулся на заднем сиденье. «Мерседес» показался невероятно большим, а сам он крошечным.
— Хочу дать вам совет, — обернулся Хеймд.
— Никаких советов.
— Да ладно… Вы сидите там и думаете: как бы все исправить? Послать цветы? Пригласить на обед? Купить подарок? Поймите, это похороны, и все, естественно, расстроены. Но не только похороны: ваши знакомые не проглотят того, что случилось, и вам ничего не исправить. Забудьте.
— Они мои друзья. Как я могу забыть?!
— Были друзьями. А теперь нет. Они вас терпеть не могут. Не представляете, скольких рок-музыкантов и кинозвезд я доставлял к их исконным корням, потому что у них внезапно начинало зудеть прошлое. Обратно в никуда. На маленькие терраски, в грязные кабачки. «Потряс, Хеймд, вот сюда я ходил в школу! А это был магазин моей тетушки. На этой автобусной остановке я первый раз потрахался». А в конце всегда одно и то же — слезы. У меня на руке длиннющий шрам, и получил я его от шахтера — лучшего друга одного гитариста. Мы ехали в Ноттингем, а сзади сидел Трев такой, Трев эдакий. И все-то у них было вместе, даже девчонок одних тянули. Трев — единственный друг, остальные так, потому что — звезда. Он бы умер за Трева. Не пришлось. Я чуть не умер. Милейший Трев полез на него с отверткой. Дело в том, что это не ревность, хотя многие полагают именно так. Не все настолько корыстолюбивы — представляют, что такое деньги, что на них можно купить, а чего нельзя. И что чего стоит. Не дает покоя ваш успех, выводит из себя, лишает всяких отговорок. Они не могут сказать: «Вот если бы у меня было такое же образование, я достиг бы того же». У них все то же, что и у вас. Вы одинаковые. И поэтому вы — постоянное напоминание, что им не обломилось. Вы всегда можете вернуться, а им не пробиться вперед. Вам не простят. Так что забудьте, забудьте о них.