Разумеется, я могла и не выпендриваться, но уж больно забавно было наблюдать за реакцией профессора. Лицо его выражало смесь недоумения и озадаченности. Какой-то сопливой девчонке звонят из приемной кардинала (неужели САМ?), а она устанавливает строгий лимит времени. Впрочем, такое мое поведение не могло одновременно не льстить Мартинесу — ведь я стремилась сэкономить его время.
— Понял, Фисташка, — отозвался дедушка, привыкший к моим закидонам. — Тогда я кратко, уложусь в пять минут, хе-хе. Ты просила сообщить, если вдруг всплывут какие-нибудь древние рукописи? Помню, был такой разговор. Так вот, в Вальядолиде есть церковь Святого Креста. Сама она постройки 16 века, но возвели ее на месте монастыря 13 века, когда-то принадлежавшего доминиканскому ордену. Потом монастырь сильно перестроили, использовав одну из стен для строительства церкви. В 19 веке, после нашествия Наполеона, монастырь вовсе снесли, там сейчас сквер. Но это для общей информации — церковь-то сохранилась… Короче, после землетрясения по этой самой, наружной, стене пошла глубокая трещина. Вызвали рабочих, они вынули часть кирпичей, чтобы потом все зацементировать. И вот, представь, в нише, внутри стены, нашли керамический кувшин для вина, заткнутый куском ткани. Впрочем, кувшин, вытаскивая кирпичи, рабочие нечаянно уронили и разбили. Выпал кожаный мешок, а там две рукописи: одна на пергаменте, другая на бумаге. Ты меня слушаешь?
— Угу. Две рукописи. Надо полагать, старинные? — громко, в расчете на Анибала, произнесла я. Тот встрепенулся.
— Старинные, старинные. Но работы велись со стороны сквера, да и настоятеля церкви в тот момент на месте не оказалось. В общем, находку забрали сначала чиновники из муниципалитета, а потом передали в Национальную библиотеку, в Мадрид. Я поздно об этом узнал, от настоятеля, но подключился, помня твою просьбу. Улавливаешь?.. Рукописи попали в архивный отдел, на реставрацию. А им заведует мой хороший приятель, Винкеслас его зовут. Он мне сказал, что тексты, судя по чернилам, относятся примерно к 14–15 векам. Но! Пергамент очень древний, точный возраст еще не установили, результатов анализа нет. И язык — явно не испанский. А тот текст, что на бумаге, и вовсе черте что. Ох, прости меня, Господи. Вырвалось. Винкеслас говорит, что это похоже на клинопись. Улавливаешь?
Я улавливала. Улавливала так, что даже вспотела рука, державшая трубку.
— Непонятно что-то, — осторожно заметила я и снова покосилась на Анибала. — А что дальше?
— А дальше Винкеслас сказал, что они собрались обратиться в Министерство культуры, уже запрос подготовили. У них в библиотеке таких спецов нет, чтобы понять, какие там языки использованы. Точно, что не латынь, и не древнегреческий. Немного похоже на иврит, но тоже не он.
— Тогда, может, древнееврейский?
— Нет. Они там одному библеисту показали, который в библиотеке работал, но он не признал. Похоже, да не то… Я Винкесласа попросил запрос на пару дней придержать. Он согласился, спешки-то особой нет. Если тебе это нужно — переговори с Винкесласом, я его предупредил. Он даст глянуть на тексты. Если то, что тебе надо для диссертации — лови момент. Потом сделаешь официальную бумагу от университета. Как положено, разрешение для работы в архиве, чтобы с печатями и тому подобное. Ну как?
— Спасибо! — я едва не поцеловала трубку, но вовремя сдержалась под пристальным взглядом Анибала. Он не в курсе моих родственных отношений — я в этих вопросах человек скрытный. Пусть и остается в неведении. — Я перезвоню потом.
— Перезвони, перезвони, Фисташка, — снисходительно ответил дедушка. — А то бы и заехала в Толедо, не так уж и далеко. Мы соскучились.
Вскоре я поняла, какой чудо-подарок мне преподнес дедушка Бартолоум. Правда, когда минуло еще несколько месяцев, "подарок" сначала превратился в странное недоразумение, а затем и вовсе обернулся чудовищным кошмаром. Но дедушка-то тут совсем ни при чем. Откуда он мог знать, что таится в керамическом кувшине, некогда захороненном в стене доминиканского монастыря? Однако я снова опережаю события…
На следующий день после разговора с дедушкой, в начале двенадцатого, как только открылась библиотека, я уже сидела в кабинете заведующего архивным отделом Винкесласа Лопеза. Он оказался тихим, спокойным и очень вежливым мужчиной лет пятидесяти. Не знаю, подействовала ли на Винкесласа рекомендация моего дедушки или сыграли свою роль какие-то другие факторы, но ко мне он отнесся очень доброжелательно.
— Вот, уважаемая София, — начал Винкеслас, — взгляни на эти фотокопии. Оригиналы, к сожалению, показать не могу, они в очень плохом состоянии. Попробуем их реставрировать, насколько возможно, а потом, скорее всего, законсервируем. Но определить бы, что это за тексты.
— Думаю, что определим, — самоуверенно пообещала я, распираемая от любопытства и энтузиазма. У меня аж сосало под ложечкой, словно перед прыжком с моста в бурную реку. А вдруг?
Конечно, рукописи могли оказаться банальными копиями каких-то общеизвестных текстов, например, Евангелия, выполненными в пятнадцатом веке монахами-переписчиками. Книгопечатание тогда только зарождалось, и рукописное копирование канонических текстов оставалось распространенным явлением. Но все же предварительная информация, уже полученная мною о найденных манускриптах, заставляла сердце учащенно биться. Лопез, видимо, заметил мое волнение и мягко улыбнулся.
— Волнуешься?
— Немного.
— Настоящий ученый всегда должен волноваться.
— Почему?
— Потому что наука — это поиск нового и неизведанного. Ты словно открываешь дверь, за которой может таиться все, что угодно: благое и дурное, дорога к счастью и обрыв, за которым бездна.
— Но это естественно для научного поиска. Так сказать, метод проб и ошибок.
— А тебя не пугает, что за дверью может оказаться бездна?
— А как об этом узнать, не открывая двери? — остроумно заметила я. Рассуждения Винкесласа показались мне тогда риторическими и не вполне уместными. Мне даже и в голову не приходило, что он в тот момент тоже сильно волновался. Лишь позже, когда я кое-что узнала и сопоставила…
Несколько минут, включив настольную лампу и вооружившись мощной лупой, я изучала загадочные тексты. Винкеслас сидел в стороне и молча посматривал на меня. Наконец я отложила лупу — кое-что прояснилось.
— Алфавит пергамента мне знаком.
— Алфавит?
— Дело в том, что это бессмысленный набор слов, абракадабра. А язык — арамейский. Если точнее — староарамейский.
— Арамейский… Вот почему библеист говорил про древнееврейский.
— Да, иврит и арамейский схожи. Одна языковая семья, семитская, процесс смешения шел еще с первого тысячелетия до нашей эры.
— Но почему абракадабра? Ты думаешь…
— Да, очень похоже на шифр. Для обычного набора заклинаний текст слишком велик.
Винкеслас крепко задумался. Так, что на какое-то время забыл про меня.
Я кашлянула.
— А вторая рукопись, на бумаге?
— Однозначно клинопись. Очень похоже на аккадский язык, но мне надо посмотреть словари и архивы клинописных записей.
— Почему клинопись на бумаге?
— Два варианта: либо кто-то таким оригинальным образом записал некую информацию, вероятно, секретную, либо это копия древнего текста, перерисовка.
Винкеслас снова задумался.
— А ты сможешь все это прочитать?
— С удовольствием взялась бы за такую работу. Самое то, что я искала для диссертации.
— Да, Бартолоум упоминал.
— Мне приходилось иметь дело и с аккадским, и со староарамейским языками, — намекнула я.
— Это хорошо… Но там же шифр.
— Даже интересней. По крайней мере — для меня.
Я рассказала про свое увлечение криптографией. Лопез внимательно выслушал, периодически кивая головой.
— Мне надо посоветоваться, э-э… с руководством. С одной стороны, мы собирались привлечь ученых из научно-исследовательского института. Но с другой… — Винкеслас колебался, но маятник, похоже, направлялся в мою сторону. — Видишь ли, мы не заинтересованы в том, чтобы придавать эту историю огласке раньше времени. Пока не станет ясно, о чем эти тексты. А то поднимется ненужный ажиотаж, журналисты набегут… А говорить-то пока и не о чем. Понимаешь?