— Удобно ты устроился, — покачал головой Лапин. — У меня, брат, похуже дела! Не мне тебе говорить, что авторитет партийного работника низко упал… Разговариваю я с кем-либо из руководителей советских районных организаций и вижу в их глазах скуку, мол, болтай секретарь, а я все равно поступлю так, как найду нужным… Перестали люди ходить в райком, да и в обком тоже, даже на вас, подчиненных нам руководителей, теперь не жалуются, потому что знают: мы им никакой помощи не можем оказать… А раньше отбою не было! Тысячи писем! Записывались на прием.
— Не завидуй, Миша, — добродушно улыбнулся Балуев, отчего его толстые губы разъехались поперек багрового лица, как трещина в пустыне во время землетрясения. — Ой, как и нам сейчас трудно! В открытую грозят: будешь «взбрыкивать» — нового директора на альтернативной основе выберем, а тебя коленом под зад! А заметил, какие словечки сейчас в ходу: «альтернатива», «консенсус», «плюрализм», «популист», «спонсор»…
Лапин заметил, что с каждым выпитым стаканом Балуев становился все фамильярнее: сначала Михаилом назвал, теперь Мишей… Скоро «корешом» назовет. А впрочем, чего ему, Лапину-то, заноситься перед директором крупного издательства? Уже давно сместились понятия начальник-подчиненный! Кажется, так было сразу после революции, когда отменили все воинские звания и чины… Ну, и что получилось? Анархия! Потом все равно появились офицеры, генералы, маршалы. Даже генералиссимус… Не может государство существовать без крепкой власти, без аппарата насилия, полиции, то бишь, милиции… Так и эти, работники правоохранительных органов, стали проявлять свой норов! Правда, если по-честному, то их условия существования жалкие. Устаревшая техника, нет электроники, низкая зарплата. Взялись дружно за права преступников, а про права милиционеров забыли, как и про права пострадавших. В милиционеров стреляют, а они должны сто раз подумать, прежде чем оружие применять. В Америке, если преступник сунул руку в карман, полицейский имеет право первым выстрелить в него… Ну почему у нас столько разных перегибов, проколов, неувязок? И ведь во всем, опять же, сейчас винят их, партийных работников.
— …говорил же тебе, что кручусь, как белка в колесе… — дошел до его сознания сипловатый голос Балуева. — Посмотрел бы ты на мои директорские совещания: новгородское вече! Каждый несет, что в голову взбредет, а я все это выслушивай, кивай, улыбайся и подхватывай на лету, не то в «плохие» попаду. Ушел бы, к черту, да куда? Надо любым путем до пенсии дотянуть…
— Дотянешь? — испытующе взглянул ему в глаза Лапин.
— Не знаю, — честно признался Леонид Ильич — Конечно, если всем буду поддакивать да печатать графоманов, которых нам настойчиво навязывает ленинградский Союз писателей, то и продержусь… Но поговаривают, что скоро нас, издателей, будут бить рублем за каждую выпущенную плохую книжку. Как тогда мне быть? Мои работнички только и проталкивают в печать бездарей своих дружков. Пока за убыточные издания мы не отвечаем, а если будем отвечать? По-честному, я лишь десятка два писателей стал бы издавать из всей этой ленинградской оравы литераторов! Там же сотни бездарей! А каждый хочет печататься. Мой Куприн-то с Добролюбовым что толкуют? Мол, печатать надо всех, это есть литературный процесс, а читатель пусть разбирается: кто хороший писатель, кто плохой. Вот что значит не отвечать рублем за выпускаемую продукцию.
— А альманах Строкова зарезали, — вставил Михаил Федорович.
— Для меня давно не секрет, что Куприн и Добролюбов служат групповщине из Союза писателей, — признал Балуев, — Они их в наше издательство навязали, они их и защищают. Я хотел было Добролюбова спровадить на пенсию — ему уже шестьдесят три — так что тут поднялось! Звонки, угрозы, мол, не тронь нашего! То же самое и с Куприным. Пачками таскает мне на подпись договора бездарей, а я подписываю.
— Зачем?
— Не подпишу — слетятся защитники бездарей, как стервятники! Заклюют! Я же повторяю: платит им гонорар-то за их непроданные книги государство, а Куприн с Добролюбовым и копейкой и не рискуют!
— Может, взятки берут?
— Может, и берут, да разве докажешь? Кто издает из серых писателей, тот никогда не признается… Замечаю, что особенно Добролюбов настырно проталкивает в план серятину, заведомо слабые книжки, против которых и книготорг возражает. Значит, у него есть интерес!