— Ты мой! — прошептала она. — Мой! И мне никогда еще не было так хорошо, как сейчас!
— Алиса… — не разжимая губ, выдавил он из себя. Волосы облепили его высокий лоб, серые глаза сейчас казались бездонно-черными. — Это как сон… Самый счастливый сон в моей жизни.
— Ты научился красиво говорить… Ну, скажи еще что-нибудь?
— Зачем слова? — целуя ее в грудь, сказал он. — Разве я что-нибудь говорил? — и негромко, счастливо засмеялся.
— Мне послышалось, — в тон ему ответила она — В прекрасном сне…
И в этот момент луна снова выкатилась из-за засеребрившихся узких облаков и осветила их, раскинувшихся на седом мху, усеянном листьями и сосновыми иголками.
— Коля, еще! — шептала она, целуя его. — Ради одной этой лунной ночи стоило родиться на белый свет!
— Родиться, чтобы родить, — скаламбурил он и рассмеялся.
— Рожу, милый, рожу, сколько ты захочешь мальчишек и девчонок! — говорила она, усаживаясь на него сверху. Две маленькие луны бесовски плясали в ее глазах, груди как живые ворочались, глядя вспухшими сосками в разные стороны.
— Ты предлагаешь мне жениться на тебе? — стараясь быть серьезным, спросил он.
— Господи, неужели для того, чтобы тебя по-настоящему найти, нужно было сначала потерять?
Ее огромные глаза были устремлены на луну, джинсовая юбка жгутом скрутилась на талии, круглые белые колени сходились вместе и расходились, норовя задеть его по лицу. Такой жадной в страсти он еще Алису не знал.
— Уж больше-то я тебя не потеряю… — пробормотал он, чувствуя, что в спину упирается сук, с каждым ее движением этот проклятый сук впивался все сильнее, но он и не подумал переменить положение…
3
Последнее время Лапин пристрастился по вечерам после программы «Время» слушать голоса, как их раньше называли «из-за бугра». Многое, что происходило в стране, требовало глубокого осмысления. Однако бойкие политические и экономические комментаторы «голосов» охотно подсказывали, как СССР нужно поскорее избавиться от ярма социализма и вступить в капиталистическое содружество, об этом же толковали и наши журналисты, которым теперь предоставилась широкая возможность высказываться и там. Капитализм, если послушаешь эти передачи, представлялся панацеей от всех наших бед, но высшее партийное руководство и не помышляло ни о каком капитализме — вопрос шел о реставрации социализма, многопартийной системе, о действенной помощи со стороны богатых капиталистических стран. Но те не торопились помогать, предпочитали выжидать, зная, сколь ненадежным партнером является СССР. Придет новый руководитель и все повернет к старому. Но, пожалуй, эти опасения напрасны: к старому возвратиться уже невозможно, народ не позволит! После семидесяти с гаком лет глухого рабства и бесправия, почувствовав свободу, люди не потерпят былого насилия над собой. А как ни крутись, народ — сила, с которой невозможно не считаться. В этом Лапин на собственном опыте убедился, как и его коллеги.
По мнению Михаила Федоровича, страна находилась накануне полного краха — политического, экономического и нравственного. Как и следовало ожидать, на выборах в республиканские и местные Советы народ с треском прокатил почти всех партийных работников. В том числе и его, Лапина. Многие не набрали и одного-двух процентов голосов избирателей. Но, как говорится, на миру и смерть красна; он не особенно и расстроился, потому как было уже всем ясно, что люди проявляют ненависть и недоверие не лично к нему, Лапину, или кому-либо другому из партаппарата, а вообще к партии, советской власти. Вот и преподнесла подарочек партии хваленная ею гласность! Второй нежданный подарочек преподнесла демократия: прибалтийские республики решительно нацелились выходить из состава СССР, предупреждения ЦК КПСС о гибельности этого шага вызывали лишь еще большие волнения в республиках. Первой заявила о своем выходе Литва. Теперь все телепередачи «Время» начинались с сообщения о положении в Литве.
Расторопные комментаторы зарубежных «голосов» радостно подливали масла в огонь. Они не скрывали своего ликования по поводу кризиса в стране, хотя и рядились в тогу доброжелателей и радетелей за народ. Очень много посвящали времени «еврейскому вопросу», которого давно уж не существовало в СССР. Пространно толковали о «Памяти», антисемитизме, а никаких конкретных фактов не могли найти. Евреи теперь выезжали из страны, когда хотели и куда хотели. Фактов антисемитизма не было, на разговоры об этом назойливо велись каждый день. Уж не потому ли, что все радиокомментаторы «голосов», политические обозреватели и другие «специалисты» по России были сами евреями откровенно сионистского толка? Разглагольствуя об антисемитизме в СССР, они никогда не заикались о создании у нас сионистских организаций, еврейских общин… А как восторженно стали печатать во всех журналах бывших диссидентов! Планы издательств забили их книгами. Такое впечатление, что в СССР нет ни одного современного писателя, который мог бы тоже высказаться о происходящем в стране. Зато пространно высказывались те, кто по разным, а чаще всего по шкурным интересам выехали или просто убежали из России, они теперь считались пророками и совестью народа. Все отныне сваливали на строй, при котором невозможно было жить. А как же другие? Кто не захотел бежать, как крысы с тонущего корабля?