— Это как когда сидишь на лодке — размышляет Леля — в тени где нибудь под ветлой и смотришь сверху на дно реки, где бесшумно копошится мелкая рыбешка, блестит, возится и странным кажется, что ничего не слышно... Впрочем, нет; тут скучно, пахнет кислой сигарой и непросохшими еще обоями, а на речке хорошо; ух, как хорошо — и у Лели внутри что-то начинает сладко щемить.
— Ну что-же — вынимая изо рта сигару, недовольно тянет патер — сколько видов богослужения?
Леля с усилием вспоминает самое трудное место:
— Видов богослужения два: внешний, обнаруживающий наши чувства веры, надежды и любви, которые мы должны воздавать Богу, и внутренний, вмещающий в себе эти чувства.
— А... для чего они? — успокоившись трет себе патер задумчиво переносицу..
— Внешнее богослужение необходимо: во 1-х, потому что человек должен воздавать Богу благоговение не только духом, но и телом, во 2-х, что человек имея внутреннее... внутреннюю...
Дальше Леля забыл. Никак не вспомнить, хоть ты тресни!
— Ой-ой — снова ужасается патер и начинает выговаривать также, как и в предыдущие уроки, в тех-же. даже выражениях... И это раздражает.
Наконец, он стихает и задает на следующий раз. Объясняет долго и говорит, точно жует тянушку, застрявшую у него в зубах. Потом, чтобы придать своему лицу строгое выражение, выпяливает глаза на лоб и грозит пальцем:
— Только от слова до слова, сын мой...
И Леля свободен.
Быстро сбегает по лестнице. Сейчас будет солнце, приятно-режущий глаза свет и улица, полная воздуха и двигающихся людей. Леля улыбается: сейчас на лестнице он встретит девушку, красивую девушку, с которой патер занимается после него.
Да — так и есть, она уже подымается навстречу, эта стройная девушка в коричневом платье. Теперь ее очередь; потом придет другая, потом еще — и все они будут смирно сидеть на кончике стула и, отвечая зазубренные фразы о видах богослужения, поглядывать в окно, где сквозь густую сетку занавеси виден угол двора, залитый ярким солнечным светом...
Леле, как будто, делается жаль девушку в коричневом платье. Она такая стройная, вся изгибающаяся, с белым, точно прозрачным личиком и резко вычерченными бровями. И оттого, что она сейчас должна идти к скучному патеру на урок, но больше оттого, что она такая изящно-красивая, Леле хочется заговорить с ней, пожалуй сказать ей что-нибудь ласковое, дружественное.
Девушка уже рядом, а Леля молчит. Остановился и напряженно молчит. И такое чувство, будто упускает что-то страшно важное и все-таки молчит. Почему-то такая глупая неловкость.
— Кто это, как будто за спиной кто-то фыркнул в рукав? Нет, это он сам попробовал подсмеяться над собой. Для храбрости. И ничего не вышло...
Все раздумывает, а коричневое платье, не подымая своих длинных ресниц, уже проходит мимо...
И теперь, когда оно мелькает все выше и выше, и снизу вверх видна часто путающаяся в складках юбок ее маленькая крепкая нога и, когда, наконец, шаги совсем стирают перед дверью патера, Лелю охватывает какое-то странное ощущение.
— Опущенные ресницы и крепкая ножка, точно выточенная из черного дерева...
И почему то жаль уже не только девушку в коричневом платье, но и самого себя. И досадно до боли, что прошла мимо, даже не взглянув на него, промелькнула такою раздражающе-красивою.
Идя домой, Леля пробует разобраться в новых ощущениях.
— Неужели втюрился? — пробует он пошутить над собой и таким образом избавиться от чего-то нового и тоскливого, непонятно вдруг нарастающего внутри.
Да, все непонятно среди майского солнца и бегающих теперь с неожиданно громким после комнаты патера криком дворовых мальчишек...
Бывает иногда: на совсем гладкой садовой дорожке вдруг начинает в одном месте странно нарастать кучка земли. Нарастает, нарастает, и потом только догадываешься, что крот копается.