В несколько прыжков он догоняет Иду. Неловким обхватом останавливает. Но то, что сейчас казалось простым и легким, теперь вдруг пугает его. На минуту. Можно-ли?.. Но только на минуту. Потом сразу делается понятным, что можно: она позволяет. Понимает его нерешительный вопрос и отвечает утвердительно. Тем, что ждет, не вырывается. И Леля целует. Сперва в рот. Потом в глаза, в шею...
Но довольно, довольно...
— Пусти — с раздражающим смехом начинает отбиваться Ида.
— Не пущу, теперь ты моя — отвечает Леля с головой, закружившейся от ощущения ее тела, напряженно-упругого, запыхавшегося от быстрого бега. Ида отталкивает его, упираясь в него грудью, а он все целует и прижимает ее к себе. По всему телу быстро бегают мурашки. И вокруг ничего не видно, все предметы слились в мутные пятна, точно в большой проливной дождь...
Но Иде все-таки удается изловчиться и выскользнуть из его рук. С веселым визгом отбегает. Останавливается в нескольких шагах, не оборачивая головы. Говорит с заглушенным смехом.
— Ну, проси прощения, а то убегу... совсем...
Сколько дерзкой силы!.. И она отлично знает это. О, она хитрая и... милая, эта Ида — думает Леля. Но, как бы обидевшись, отвечает:
— И не подумаю... — И устало опускается на землю.
Ида медленно подходит.
— Ну, помиримся. — Садится рядом. Леля хочет опять ее обнять, но она не дается. О, какая дна серьезная стала вдруг. Даже немного грустная. Смотрит на кончик туфли, сдвинула брови.
— Ну, посмотрим, посмотрим, — думает Леля и в то же время начинает ее уже немножко бояться... И теперь он уже не решится обнять ее.
Ида подымает глаза. И прямо и серьезно смотрит на Лелю. Большими, вопрошающими глазами. И серьезно... Точно выпытывает.
Почему-то неловко от этих глаз, и от молчанья. Отчего она молчит...
— Ида, кто твой отец? — спрашивает Леля. И ему кажется, будто он сейчас сказал какую-то непростительную глупость.
— Доктор, а твой? — и все смотрит.
— Учитель.
Она отворачивается. Уж не рассердилась ли? Боже, отчего я такой неловкий, — думает Леля. Может, уж все кончено! Она поняла, какой я глупый, беспомощный и сейчас уйдет...
Ида опять разглядывает кончик туфли с серебристой вышивкой.
— Леля, отчего ты там, у патера... на лестнице никогда со мной не говорил...
— А почему ты всегда так скоро пробегала мимо — с болью говорит он, тоже разглядывая туфельку ее.
И опять молчание. И такая тишина, что кажется, будто весь лес замер и прислушивается. И от этого чувствуется, какой он большой и бесконечно-далекий.
Но вот Леля украдкой взглянул на Иду. И как он обрадовался. В ее глазах один радостный смех. И теперь она сама потянулась к нему и, обвив шею горячими руками, прижалась всем гибким телом к его груди.
— Леля, любишь?...
— Люблю... Как я тебя люблю...
И лес успокоился. Тоже зашептал что-то ласковое, доброе. Набежал ветерок и посыпались в зеленой листве золотые кружки и засмеялись березы. Радостно, как родные. И столпились вокруг. Стоят на страже. Оберегают святую тайну золотой весны. И смеются, смеются...
— Как я тебя люблю...
— Милый...
Поцелуи, жаркие, долгие. Смех листвы пьянит. Молодая, упругая грудь просится наружу. Тела зовут друг друга. Ида лежит в руках у Лели. Отгибается назад, и горячее тело ее уж так близко, зовет настойчиво, просто, понятно... Коса растрепалась, в ней путаются непослушные дрожащие пальцы. Ее щеки порозовели, на них играет солнечное пятнышко. Глаза широко раскрыты, в их опьяненной глубине скользят какие-то колючие, потухающие и вновь вспыхивающие огоньки. И что-то устало шепчут улыбающиеся и ссохшиеся губы. Почти неслышно...
— Не надо! — Или что-то другое? Не разобрать. Уже не отличить деревьев, стволов. Все сливается в качающуюся, смеющуюся зелено-пятнистую массу. Качающуюся и куда-то плавно опускающуюся...
V.
А потом все становится простым и ясным, как задумчиво шумящий лес, как клочья синего неба вверху...
Сидят рядом, под шелестящей березой. Кажется, раньше сидели у другой березы... Голову Ида положила Леле на плечо. Тонкая белая шейка с редкими, рассыпавшимися по ней волосами.
А глаза остро блестят и смотрят в даль, сквозь белые стволы.
Сидят долго, не двигаясь. Прислушиваются к лесному говору, то очень далекому, то над самой головой. И кажется, будто тонким отзвуком дрожит что-то внутри, в сладкой истоме