А потом сломалась машина, и они шли по льду до ближайшего населенного пункта с десяток километров: Лёва устал уже через час, и папа усадил его на шею. Там, на высоте папиного роста, он быстро начал замерзать, и отец снял шарф, чтобы утеплить Лёву: он помнил, как остались торчать только глаза и приходилось дышать через шерсть.
Отец не ругался, не нервничал и не упрекал Лёву в слабости: наоборот, старался отвлекать сына песнями и историями из детства: «Когда я был маленький, ездил сюда с отцом, а ты, когда вырастешь, приедешь сюда со своим сыном. Будет у нас такая семейная традиция»
Дальше Лев помнил размыто: тепло незнакомого дома, деревянный настил русской печки, запах мясных пирожков и незнакомая женщина, которая, должно быть, присматривала за ним, пока папа разбирался с поломкой машины. Кажется, он даже заночевал в этом доме: там же, на печке. А больше образов не было – провал.
Но главное он запомнил: доброго папу. Его первое и последнее воспоминание о той версии отца, которую мама называла «он был хорошим».
Теперь он пытался возродить эту версию в себе, стать ею – стать хорошим папой для своих детей. Он ставил палатку с Ваней, потому что чувствовал: ему это интересно. Ваня был их мальчиком из книжек про «настоящих» мальчиков: со стандартным набором гендерных интересов. Льву всего было сложно к нему подступиться, потому что он боялся разоблачения. Ваня был уверен, что он, Лев, «настоящий мужчина», в самом типичном понимании мужчин, но сам Лев-то знал, кто он на самом деле, и боялся, что Ваня тоже это поймёт. Какой-то синдром самозванца рядом с собственным сыном.
Но Ваня, наверное, понравился бы отцу. Тот был бы рад таскаться на рыбалку и охоту – вряд ли, конечно, Слава разрешил бы последнее, но всё остальное, что так любил отец, вполне бы сгодилось для Вани. На мгновение Лев ощутил что-то сродни жалости от осознания, что отец не дожил до его детей, а потом сразу же облегчение: и хорошо, что не дожил.
«Всё это просто фантазии, основанные на смутных воспоминаниях, — напомнил он себе. – Он не смог бы стать хорошим дедушкой»
— Ваня? – обратился он к сыну, помогая натянуть тент на дугу.
— М? – откликнулся тот, не теряя хмурой сосредоточенности на деле.
— Если у тебя будет свой ребёнок, свозишь его как-нибудь сюда?
Тогда Ваня поднял голову, скривившись:
— Ребёнок?
— Ну, или дети…
— Даже не знаю, — фыркнул он.
— Тебе тут не нравится?
— Да я про детей, — ответил Ваня. – Я ещё как-то об этом всерьёз не думал.
Лев смутился: ему не хотелось звучать однозначно и директивно в таких вопросах, которые в детстве ставили в тупик его самого. Ну, что-то вроде: «Вот когда женишься…», «Вот когда свои появятся…» — формулировки, не терпящие вариативности. Они пугали его ещё в детсадовском возрасте, когда Лёва ещё ничего такого о себе не знал, но уже всё чувствовал.
Поэтому он сказал Ване «если», но всё равно поставил его в тупик этой дурацкой попыткой закрепить семейную традицию. Раньше такое вызывало в нём отвращение: семейные традиции, семейные реликвии, семейные рецепты куриного пирога… А сейчас вдруг показалось важным, потому что нельзя бесконечно передавать по наследству травмы. Лучше передать Байкал, бабушкино кольцо, куриный пирог – что угодно лучше, чем нескончаемый кошмар сломанного детства. Может быть, он не так уж и прав, когда думает, что отец не дожил до внуков. Слава всё сказал верно: Лев его обессмертил. Отец повсюду: в нём, в его детях, в детях его детей, до бесконечности. Отец не дожил, но отец вжился. Лев много лет пытался его изжить, а оказалось, что нужно было принять, и тогда он и сам как будто не захотел оставаться.
— Но ты как-нибудь подумай, ладно? – он искоса глянул на Ваню.
Тот несколько неловко пожал плечами:
— Ну… Как-нибудь.
Им предстояло возиться с ещё одной дугой – Лев специально всё делал как бы не спеша, чтобы было больше поводов невзначай пообщаться. Странно, конечно, что он не мог просто сесть рядом с Ваней и поболтать, приходилось вот так вот, через черные ходы подбираться.