Он машинально выпрямил спину, когда в зал вошел педагог: плотный, мускулистый, с резкой линией плеч. Под обтянутыми лосинами ногами выступали очерченные икорные мышцы. Когда Слава увидел их – лосины, — ему сразу стало хорошо и спокойно. Если сюда можно приходить в лосинах, то с чего бы они запретили ему танцевать в кроп-топе?
Встав на середину зала спиной к ученикам, он посмотрел на всех через широкое зеркало и, встретившись взглядом со Славой, кивнул. Представился, должно быть, для него одного:
— Меня зовут Мурат, я преподаю кавказские танцы.
Голос у него оказался мягким и слегка тянущим гласные в словах.
— Слава, — откликнулся тот, всё ещё не веря, что педагог кавказских танцев похож на гея больше, чем он.
Поймав себя, что рассуждает, как Лев, Слава помотал головой, прогоняя нелепые сравнения: никакого «похож на гея».
Мурат поставил руки на пояс, дождался, пока все восемь учеников разойдутся по залу на свои точки, попросил умную колонку включить музыку и урок начался.
Они учили позиции рук – согнутые в локтях, прямые, одна прямая, другая согнутая, учили правильные шаги («Шаг должен быть резким, Слава, не смягчай» — «Я не смягчаю!» — «Ты пружинишь!»), учились объединять положение рук и резкий шаг в единый танец. Когда удавалось повторить несколько движений подряд, ни разу не сбившись, Славу охватывал пьянящий азарт: он чувствовал, как тело синхронизируется с музыкой, становясь одним целым со звуком. Он следил за движениями Мурата, поражаясь идеальности момента – когда он танцевал, другие затихали, и сам Мурат, казалось, не видел вокруг никого и ничего. Тогда Слава ловил себя на легкой зависти – не к чужой способности к танцу, а к этому слиянию с искусством, которое он так редко стал испытывать.
Он помнил, как это было раньше: он, холст, акварельные краски, и больше никого и ничего: ни мира, ни людей, ни его самого в привычном понимании себя. Все двери открыты: ни петель, ни преград, ни стен, ни оконных рам, никаких нагромождений и конструкций, могущих отделить его от искусства, потому что в те моменты он и был искусством. Он был легок, бестелесен, невесом, неподвластен времени и пространству, он был тем, что называлось Богом, он и был Богом, весь мир принадлежал ему.
Те, кто может прикоснуться к искусству сердцем, везунчики – им доступна радость его открытия в себе. Те, кто сердцем может его создавать, Боги — им доступно высочайшее проявление всемогущества. Мурат был на вершине своего Олимпа, Слава – у его подножия. Горе-альпинист, ему придется трудно взбираться обратно в гору…
Когда музыка стихла, а занятие объявили оконченным, Мурат обернулся на Славу, спрашивая его одного:
— Ну, как занятие? Придешь ещё?
Он завороженно кивнул:
— Точно приду.
Не ради танца, но ради искусства. Искусство поселилось в его теле, и он чувствовал, как оно требует выхода, требует той самой точки тишины, в которой останется лишь момент сотворения нового.
— Приду, — негромко повторил Слава, делая от зеркал шаг назад.
Лев [83]
Все, кто были знакомы и с ним, и с Мики без всяких сомнений считали их «двумя каплями воды» или «яблоней и яблочком, упавшим неподалеку». Лев слышал об этом все те годы, что воспитывал старшего, начиная от его дошкольных лет: «Такой беленький, прямо как ты на детских фотографиях» — говорила Пелагея, и заканчивая трудностями переходного возраста: «Твоя маленькая копия» — любил повторять Слава, имея в виду характер, а не внешность.
Сам же Лев редко видел себя в Мики, а Мики – в себе, и хотя некоторые сходства он вынужденно признавал (похоже, они оба склонны к зависимостям), во многом сын казался ему совершенно другим человеком. Больше похожим на одного парня, чем на самого Льва.
Тем самым парнем был Шева. С тех пор, как Мики вступил в подростковую фазу, Лев не мог отделаться от ощущения, как сильно Мики похож на Юру. Конечно, не абсолютной похожестью: так, например, Лев признавал за Мики абсолютное интеллектуальное превосходство, когда Шеве отказывал в уме в принципе (любил он его, в общем-то, не за это), и, конечно, Мики был лучше развит во всём, что неизбежно влечет за собой высокий интеллект: и в юморе, и во взглядах на жизнь, и в колкостях, которыми больно бросался в родителей.
Как ни тяжело было это признавать, сходство Мики и Шевы заключалось в отчаянии. Они казались ему одинаково отчаянными и отчаявшимися: отчаянными в своих поступках, и отчаявшимися сами по себе, независимо от поступков: Шева цеплялся за клей, Мики за курево, Шева взрывал ванную комнату, Мики уходил в ночи за Артуром, Шева размахивал битой перед стариками, Мики покупал яд в даркнете, Шева вскрывал вены, Мики…