Лев лежал на кровати, освещаемый только светом уличных фонарей из окна. Слава не притронулся к выключателю — он ведь обещал его не тревожить, — и бесшумно прошел вперед, не сводя взгляда с бледного лица. Даже в полумраке были видна чернота вокруг сомкнутых глаз, а на левой щеке — Лев лежал, слегка наклонив голову право, — заметны следы царапин и порезов от осколков стекла. Он тяжело дышал. Мелкие проводки прятались в складках одеяла и цеплялись в районе груди. Слава испытал непреодолимое желание опустить на эту грудь голову, послушать звук сердцебиения, ощутить дыхание на своей коже — почувствовать его жизнь, в которую он будто всё никак не мог поверить. Но он не двигался с места, боясь неожиданной хрупкости Льва: неверное действие может стать необратимым последствием.
Он сделал шаг к постели, коснулся теплой руки своею, переплетая их пальцы.
— Лев, это я, — прошептал он.
Но у него был глубокий сон — врач об этом предупреждал.
Слава, чуть сдвинув одеяло, присел на краешек постели, не выпуская его руку.
— Мне сказали, тебя нельзя тревожить, — шептал он. — Но мне очень нужно было тебя увидеть, и, ещё так казалось, что тебе тоже очень нужно меня… почувствовать, — он говорил, словно оправдывался, и осторожно гладил его по руке: от ладони к изгибу локтя, и снова вниз, чувствуя, как подушечки пальцев гуляют по выпуклым венам. — Вот… Я рядом. У меня не больше получаса, но завтра я снова приду.
Он думал, что будет много и путано говорить, высказывая всё, что накопилось за день: и какой Лев дурак, что не принял помощи, и как его самонадеянность уже не первый раз выходит боком, и что он напугал детей (но они, если что, в порядке), и самое главное: напугал его! Так сильно, что он… Что он чуть было не поверил, что это опять повторяется, что он теряет самого дорогого, самого близкого, самого любимого человека, словно обреченный на нескончаемые потери, только этой ему было бы не вынести.
Но Слава молчал, понимая, каким это будет лишним сейчас. Он ведь пришел, чтобы просто быть рядом.
И был, пока не вышло время, и Ольга Генриховна не написала ему: «Пора выходить». Слава нехотя выпустил руку Льва из своей, поправил на нём одеяло, как на ребенке, и, уже было собравшись уйти, на мгновение застыл в раздумьях. Да или нет? Сделать или?..
Сделал. Наклонился и поцеловал шершавые пересохшие губы, не ответившие ему взаимностью.
— Я украл у тебя поцелуй, — прошептал Слава. — Прости, что без активного согласия, но… Я потом верну, если что.
И почувствовав, как карман джинсов обжигает новыми сообщениями («Вячеслав, вы тут?» и «Аууу»), он заставил себя оторваться от постели и выйти из палаты. Так быстро, как только мог, чтобы не дать себе шанса спрятаться под кроватью и провести рядом со Львом всю ночь.
Вернувшись домой ближе к полуночи, он наткнулся на сонного старшего, который — засранец — обещал лечь пораньше, а теперь караулил его у порога.
— Куда ты ходил? — с тревогой спросил Мики.
— Прогулялся перед сном, — он старался не смотреть в глаза. Взгляд — предатель, всегда выдает вранье. — Развеялся.
— А, — вроде поверил. — Мне тоже надо было. Не спится.
И, потерев глаза, вернулся в свою постель, накрывшись одеялом с головой.
Слава же так и не заснул в ту ночь: улегшись на половине кровати, где обычно спал Лев, он обнимал его подушку и думал, что лучше бы спрятался под кроватью. Лучше кафельный пол больницы, чем мягкая постель без него. Завтра скажет, что скоро заберёт его домой. Что они снова будут жить вместе.
Лев [87]
Это был яблоневый сад — такой прекрасный, что в памяти всплыло слово: «Эдем». Он никогда не пытался представить Эдем всерьёз, не заходил в воображении дальше библейских картинок, а теперь вдруг видел его наяву: сочная зелень, несуществующего оттенка зелёного, и красные наливные яблоки: красные как огонь, как кровь, как закат. Несуществующим яблочным цветом.
Они разместились под деревом: Слава сидел, привалившись к массивному стволу — у яблонь, наверное, таких и не бывает, — а Лев лежал, положив голову ему на колени. Они были одеты в белый наряд, похожий на однотонную больничную пижаму, но сшитую из легкой ткани, хотя, говорят, в Эдеме одежд не шьют. Значит, уже познали стыд. Волосы у обоих были длиннее, чем обычно, Лев чувствовал, что его локоны разметались по Славиным коленям, Славины же были до плеч и вились на концах. Лев протянул руку, чтобы дотронуться до его волос, но Слава перехватил его пальцы, прижал к губам и поцеловал. Стало тепло. Только тогда Лев понял, что почти ничего не чувствует: ни его колен под затылком, ни твердой земли, ни собственного тела. Но когда Слава касается губами — чувствует.