Первый пошел.
Слава взял дрожащими пальцами — ну, хоть не один Лев трясется, как осиновый лист, — листок, и пробежал глазами по строчкам. Сначала быстро, потом, замедлившись, вернулся, и остановился будто бы на каждой строчке. Не выдержав этой пытки, Лев отвернулся, и тогда Слава сказал: — Это прекрасно.
— Ну уж…
— Нет, правда! По-моему, очень талантливо и… это про меня?
— Про кого ж ещё, — буркнул Лев.
— Ого, — Слава улыбнулся, снова утыкаясь в стихотворение. — Я и не знал, что… Что я у тебя такой.
— Какой? — Лев сделал усилие над собой, оборачиваясь.
— Нежный, заботливый, ласковый…
— Ты ж такой и есть.
Слава подался вперед, мягко чмокнул в щеку и отложил листок в сторону. Следующий. Внутри опять закрутилась тревога, и Лев отвернулся.
Он слушал, как страницы шуршат в Славиных пальцах, сменяя друг друга, и считал минуты: сколько это уже длится? Вечность? Иногда Слава отвлекался, чтобы сказать, как какая-то строчка кажется ему особенно красивой, или: «Боже, поверить не могу, что ты был настолько влюблен» («Я вообще-то и сейчас», — несколько обиженно уточнял Лев).
— Спасибо, что открываешься мне, — произнёс Слава, и снова поцеловал в щеку.
Оставалась последняя страница, и Лев перехватил его руку на полпути.
— Подожди, — попросил он. — Нужно кое-что уточнить.
— Слушаю… — отозвался Слава.
— Это стихотворение я написал недавно, когда мы… были в разлуке. И в ссоре. Всё, что в нём… уже не имеет значения. Не принимай близко к сердцу, ладно?
Слава нервно посмеялся:
— Оно полно ненависти ко мне?
— Никогда, — серьёзно ответил Лев. — Всё, что я делаю, полно только любовью к тебе.
Голос Славы стал тверже, и в то же время нервозней.
— Хорошо, — откликнулся он, и Лев отпустил руку.
Слава взял последнее стихотворение.
Расскажи мне о вечном,
Обними за плечи,
Ты обещал быть рядом
И меня беречь.
Но наступает вечер,
Тень в углу шепчет,
Что закрыться нечем,
Этот виски — мой щит.
Я слышу, как стучит сердце,
Не могу согреться,
Я не помню, куда положил ключи.
Вдоль дорог не гуляют ночью,
Между прочим,
Мне так объясняла мама,
Но а man can die but once.
Кстати,
Так говорят в Канаде,
Но что это значит,
Если я не хочу жить?
Их глаза встретились.
— Ты хотел умереть? — с тревогой спросил Слава.
— Я не хотел жить. Это другое.
— Я не знал, что было… настолько плохо.
Пальцы, держащие листок, ослабли, и Лев, подловив момент, выдернул его из Славиных рук. Сказал, убирая обратно в коробку текстом вниз:
— Было и было, что теперь… Всё прошло.
Он подался к Славе, забираясь в его объятия, и они опустились на постель. Лев положил голову ему на грудь.
— Стихи потрясающие, — услышал он сверху. — Спасибо, что показал.
— Подарил, — поправил Лев. — Теперь они твои, а не мои. Сам за них дальше красней.
Слава рассмеялся, и его рука переместилась с плеча Льва на талию; пальцы, поглаживая, пробрались под рубашку и заскользили по коже.
— Как твои ребра? — шепотом спросил он.
— Отлично, — также тихо ответил Лев. — Уже ничего не болит. Хочешь снять с меня бандаж?
Три дня. Ещё три дня. Слава покачал головой.
— Нет, — отозвался он. — Но хочу снять с тебя всё остальное.
Он перевернулся, оказываясь сверху, потянулся к тумбочке и выключил настольную лампу. Их губы нашли друг друга в темноте, и Лев, целуясь, прикрыл глаза, позволяя себе расслабиться.
Слава [конец]
Слава чувствовал себя, как перед экзаменом: пустой, вытянутый коридор, тусклый свет офисных светильников, отбрасывающих жёлтые пятна на стены, и едва различимый гул голосов, доносящийся из-за множества дверей. Эта атмосфера напомнила ему колледж во время сессий — те же напряжённые лица, те же нервные взгляды, те же ожидания. Но здесь, в бизнес-центре, не хватало запаха краски, нервозно пробегающих вдоль окон студентов, которым срочно нужна пастель или карандаш 12В. Здесь всё было стерильно, холодно и отстранённо.
Слава слышал, как в ближайшем кабинете задвигались стулья, раздались шаги по скрипучему паркету, и на мгновение ему показалось, что вот-вот из-за двери выйдет кто-то с просьбой — точилка, клячка, что-то простое, что можно легко дать и забыть. Но вместо этого появился Мики. Он вышел, всхлипывая, его глаза были красными, а лицо — бледным, словно он только что пережил что-то, что вывернуло его наизнанку.