– Не надо!
Антонелли, главный парикмахер, отчаянно бросился на Вилли, схватил его за руку, прихлопнул ему ладонью рот, как свечу колпачком.
– Вилли, – зашептал он с опаской, поглядывая через плечо на клиентов, – обещай мне сейчас же купить иголку и нитку и зашить себе рот. Молчание, приятель, если тебе жизнь дорога!
Вилли и Сэмюэла потащили вперед. Двое уже побритых уступили им место, не дожидаясь просьбы. Погружаясь в кресло, золотоискатели увидели себя в засиженном мухами зеркале.
– Вот, Сэмюэл, гляди, сравнивай!
– Да, – сказал Сэмюэл, моргая, – мы единственные во всем Рок-Джанкшене, кому бы и вправду надо побриться и постричься.
– Чужаки. – Антонелли положил их в креслах, как будто собирался немедленно оперировать. – Вы даже не представляете, какие вы чужаки!
– Да нас же не было всего-то два месяца…
Горячее полотенце облепило лицо Вилли. Он глухо вскрикнул и умолк. В дымящейся паром темноте он слышал тихий вкрадчивый голос Антонелли:
– Мы приведем вас в порядок, чтобы вы были как все. Нельзя сказать, что это опасно – иметь такой вид, нет. Но разговорчики, которые вы, старатели, вечно тут ведете… Это может расстроить народ в такие времена.
– Такие времена, черт! – Вилли отогнул шипящее полотенце. Слезящийся глаз уставился на Антонелли. – Что произошло в Рок-Джанкшене?
– Не только в Рок-Джанкшене. – Антонелли зачарованно разглядывал некое видение где-то далеко, за горизонтом. – Феникс, Таксой, Денвер. Все города Америки! Мы с женой собираемся съездить в Чикаго на следующей неделе. Представляете, Чикаго весь раскрашенный, чистый, новенький! Жемчужина Востока, так его теперь называют. Питтсбург, Цинциннати, Буффало – везде все то же. И все потому… А ну-ка, встань и включи телевизор там, у стены.
Вилли отдал Антонелли полотенце, подошел к телевизору, включил его, прислушался, как загудело внутри, покрутил ручки и подождал. Белый снег медленно падал на экране.
Вилли чувствовал, что все следят, как он двигает стрелку по шкале.
– Черт! – сказал он наконец. – У вас и радио и телевизор испортились.
– Нет, – только и ответил Антонелли.
Вилли опять улегся в кресло и закрыл глаза. Антонелли наклонился к нему, тяжело дыша.
– Слушай! – сказал он. – Представь себе субботнее утро четыре недели назад. У телевизоров женщины и дети глазеют на клоунов и фокусников. В косметических салонах женщины у телевизоров глазеют на моды. В парикмахерских и скобяных лавках мужчины глазеют на ловлю форелей и бейсбол. Все и повсюду в цивилизованном мире глазеют. Ни звука, ни движения – только на черно-белых экранчиках. И тут в разгар этого глазения… – Антонелли остановился, чтобы приподнять край полотенца. – Пятна на солнце! – сказал он.
Вилли оцепенел.
– Самые огромные проклятые пятна со времен Адама и Евы, – сказал Антонелли, – весь проклятый мир затоплен электричеством. Телевизионные экраны опустели как по сигналу, ничего не осталось, ничего и еще раз ничего!
Он говорил так, будто видел все эти события издалека, будто описывал арктический пейзаж. Он намыливал физиономию Вилли, даже не глядя на него… Вилли посмотрел в другой угол, на гудящий экран, где в вечной зиме все падал и падал мягкий снег. Казалось, он слышал робкий стук сердец всех, кто был в парикмахерской.
Антонелли продолжал свою похоронную речь:
– Нам понадобился весь этот первый день, чтобы понять, что случилось. Через два часа после того, как разразилась эта солнечная буря, все телевизионные мастера Соединенных Штатов были в пути. Каждый решил, что испортился именно его телевизор. Радио тоже вышло из строя, и только к вечеру, когда мальчишки-газетчики, как в старые времена, забегали по улицам, выкрикивая заголовки, до нас дошло, что история с пятнами может продолжаться до конца наших дней.
Гул прокатился по парикмахерской. Рука Антонелли, держащая бритву, задрожала. Он вынужден был остановиться.
– Вся эта пустота, эта белая штука, которая сыпалась и сыпалась в наших телевизорах, – о, скажу я вам, натерпелись мы страху! Как будто бы приятель, который только что болтал у тебя в гостиной, вдруг заткнулся и лежит себе бледный, и ты знаешь, что он помер, и сам начинаешь леденеть.
В тот первый вечер все ринулись в кино. Фильмы показывали так себе, но никто не обращал внимания, это было как благотворительный ежегодный бал. В первый вечер катастрофы аптека продала двести порций ванильного и триста содовой с шоколадом. Но нельзя же покупать билеты в кино и содовую каждый вечер. Потом что? Приглашать родственников жены на покер или канасту?
– Еще можно, – заметил Вилли, – вышибить себе мозги.
– Верно. Людям надо было убраться из своих заколдованных домов. Прогуливаться по собственным гостиным было все равно, что посвистывать, проходя мимо кладбища. Вся эта тишина…
Вилли слегка приподнялся.
– Кстати, о тишине…
– На третий вечер, – быстро сказал Антонелли, – мы все еще были в столбняке. От полного помешательства нас спасла женщина. Где-то здесь, в городе, эта женщина вышла из своего дома и через минуту вернулась. В одной руке она держала кисть. А в другой…
– Ведро с краской, – сказал Вилли.
Все заулыбались, увидев, как он быстро все понял.
– Если эти психологи когда-нибудь станут выбивать золотые медали, одну они должны будут дать этой женщине, и каждой женщине в каждом городишке, которая, подобно той, спасла мир от гибели. Тем женщинам, что, повинуясь инстинкту, вышли на рассвете и принесли нам чудесное исцеление…
Вилли представил себе все это. Отцы, неотрывно глядящие на пустой экран; хмурые сыновья, сраженные гибелью своих телевизоров, ждущие, когда эта проклятая штуковина закричит: «Еще удар! Гол!» И вот однажды в сумерки, очнувшись от своего оцепенения, они видят прекрасных женщин, полных решимости и достоинства, стоящих перед ними с кистями и краской.