— Ребят, из-за чего сыр-бор? Может, помощь нужна? — любопытствует припозднившийся гость.
— Мне уехать нужно, а Саша машину не дает, — жалуюсь без зазрения совести. Страйк скрипит зубами, глядя на меня, как на исчадие ада.
— Давай я отвезу? — предлагает Вадик, вопросительно посмотрев на друга. — Ты не против, Сань?
— Валите куда хотите, — огрызается Кравцов, задерживает на мне злющий взгляд, словно собираясь что-то сказать, но передумав в процессе, он резко разворачивается к нам спиной и молча уходит к парням.
Переглянувшись, мы с Вадиком синхронно вздыхаем и топаем к его машине. Забравшись на переднее сиденье громоздкого «Патриота», убитым голосом говорю Смоленскому адрес, и он удивленно присвистывает:
— Так это близко. Семнадцать километров рисует.
— Ага, — отрешенно киваю я.
— Странно, что Санек машину зажал, — недоумевает Вадим, заводя двигатель.
Я ничего не отвечаю, уставившись в окно. На дружескую беседу нет ни сил, ни настроения. Смоленский интуитивно это чувствует и не лезет ко мне с лишними вопросами. Какое-то время мы едем в тишине. Я потихоньку отогреваюсь, постепенно успокаиваясь и настраивая себя на позитивный лад. Кравцов, конечно, вспыльчивый, но, слава богу, отходчивый и не злопамятный. С похмелья ему будет не до обид, а я пожалею, подлечу, и он быстро сменит гнев на милость.
— Может, музыку включить? — интересуется Смоленский.
— Нет, не надо. Голова болит.
— Ты не обижайся на него, Лесь. Он сам два дня назад узнал. Нам тоже только сегодня сказал, — внезапно выдает Вадим. Повернув голову, я вопросительно смотрю на Смоленского. — Не хотел трепаться раньше времени, ждал, пока Маковецкий согласует. График операций заранее составляется, а уговор был до мая. Мог ведь и не отпустить.
— Мог… — глухо соглашаюсь я, начиная догадываться, о чем толкует Вадик.
— Да и какая по большому счету разница? — оживленно продолжает Смоленский. — Ты бы все равно до конца сессии не сорвалась. В июне приедешь, Сашка как раз квартиру найдет. Два месяца как-нибудь проживете друг без друга. Иногда это даже полезно. Не решила еще, что с институтом будешь делать? На заочное перейдешь или в Питерский вуз переведешься?
— Не решила, — скрипучим голосом выдавливаю из себя, прижимая ледяную ладонь к пылающей щеке. В груди все горит, мысли путаются, реакции подводят. Надо взять себя в руки, не быть размазней. Но вместо этого я отрешенно смотрю перед собой и ни черта не вижу. Сплошной серый туман и сверлящая боль в висках. — Когда он уезжает?
— Двадцать четвертого апреля, — помолчав, тихо отвечает Вадик. Повернув голову, бросает на меня быстрый взгляд и снова отворачивается. На минуту в салоне воцаряется гнетущая тишина. — Ты не знала, — констатирует он и нервно бьет ладонями по рулю. — Я — придурок. Извини, Олесь.
— Все нормально…
— Не нормально, — возражает Вадим. — Я думал, что он тебе сказал, и поэтому ты психанула и захотела уехать.
— Наверное, он планировал поговорить со мной после дня рождения, —предполагаю я, отчаянно убеждая себя, что все так и есть.
Двадцать четвертое апреля.
Десять дней.
Всего десять дней.
Дура, зачем уехала?
— Не сдавай меня, ладно? — смущенно просит Вадим, я рассеяно киваю. — Пусть он сам тебе расскажет. Так правильнее будет. И не придумывай себе ничего. Я Кравцова со школьной скамьи знаю. Насмотрелся на него во всех состояниях. Таким, как с тобой, никогда не видел. Любит он тебя, Олеся. Это не только я заметил. Все наши в курсе, а Маринка с Янкой тебя из вредности задевают. Они обе на него в разное время слюни пускали.
— Спасибо, Вадик. Ты — очень хороший… друг, — сдавленно бормочу, понимая, что еще слово и разревусь, как дура. — Но мне не нужно, чтобы он меня любил.
— Почему? — опешив, спрашивает Смоленский.
— Потому что у меня другие планы на жизнь, и Саша в них не входит, — тихо признаюсь я, смаргивая выступившие слезы. Внутри все бунтует против сказанных слов, но в тоже время разум твердит, что так правильно, честно и справедливо.
— Мда… дела, — почесав подбородок, Вадим замолкает, но хватает его ненадолго. — А ты не проста, Веснушка. Почему, кстати, Сашка тебя так называет?
— У меня в детстве веснушки были.
— То есть ты его давно знаешь? — снова изумляется Смоленский.
— Виделись пару раз. Наши родители знакомы.
— Ни хрена себе. Может, ты еще подумаешь, Олесь?
— Не о чем думать, Вадик. Я все решила, — отвечаю с тяжелым сердцем.