А вечером дед Холмогоров басом выговаривал дяде Гане:
- С ума сошел, детей баловать - на таксомоторе катать.
Дядя Ганя, порой видя, что нам туговато, сам предлагал родителям дать в долг. Когда я играл у них в комнате с девочками и родители готовились к ужину, дядя Ганя всегда говорил жене:
- Юру-то накорми тоже.
Великим событием для всех в доме стало его вступление в партию. В тот же день дядя Ганя под причитания стариков демонстративно снял в кухне иконы.
- У себя в комнате вешайте их сколько угодно, а здесь общественное место. Люди ко мне придут, стыдно будет.
"Я ВЕСЕЛЫЙ, Я НЕ ГРУСТНЫЙ..."
"Я веселый, я не грустный..." - так начиналась песенка, которую мы, дети, пели на нашем первом домашнем спектакле. В большой столовой мы показали придуманный и поставленный отцом спектакль-обозрение "Блин", в котором принимали участие ребята с нашего двора и мой отец.
Спектакль приурочили к масленице. В школу я тогда еще не ходил, и, если не считать попытки сыграть клоуна, "Блин" - мое первое выступление. Между интермедиями над простыней-занавесом проплывал затянутый желтой бумагой обруч. С обратной стороны он подсвечивался лампочкой (всю техническую часть - свет, раз-движение занавеса - обеспечивал дядя Ганя). Это и был Блин: с глазами, ртом, носом. На всю жизнь запомнилась песенка, которую мы пели хором:
Я веселый, я не грустный,
Я поджаристый и вкусный,
Я для Юрок, Танек, Нин
Блин! Блин! Блин!...
В финале спектакля после веселых приключений в лесу мы все садились за стол и ели настоящие, специально испеченные для представления блины со сметаной и маслом.
Помню и другой спектакль-обозрение, в котором мы изображали наших кинокумиров: я - Гарольд Ллойда (канотье, роговые очки, пиджачок и ослепительная, как мне казалось, улыбка), а мой друг Коля Душкин
Дугласа Фербенкса (у него платок на голове, в ушах серьга, в руках хлыст), другие - Мэри Пикфорд, Вильяма Харта. Все мы пели, танцевали.
Мамины сестры часто дарили мне книги. Среди них - "Маугли" Киплинга (ее я знал наизусть), "Робинзон Крузо" Дефо, "Каштанка" Чехова.
Над "Каштанкой" я плакал. И зачем она ушла от клоуна?.. Я ненавидел мальчишку, сына столяра, который на веревочке давал мясо собаке. И почему она вернулась к столяру, где пахло клеем, стружкой и где ее снова могли мучить? Этого я не понимал. На мой взгляд, Каштанка поступила неправильно.
Животных - это пошло от отца - я любил. Сколько разных белочек, ежиков, черепах, кошек и собак перебывало в нашей квартире! Помню одноглазого Барсика, глаз он потерял в драке; полусибирскую кошку, которую отец окрестил Родней, кота Дотика.
Отец мог подобрать на улице голодного, облезлого кота, принести домой и долго выхаживать. Как только появлялась в доме лишняя кошка, мама, несмотря на мольбы отца, куда-нибудь ее пристраивала.
Отец любил животных и серьезно разговаривал с ними, как с людьми, уверяя, что они все понимают, но просто не подают вида. У отца все в семье были такими
почти со священной любовью к животным. Брат отца, дядя Миша, держал дома семь собак шпицев и нескольких кошек.
Со всеми кошками, собаками, со своими игрушками я мог разговаривать часами, потому что верил, что они меня понимают и им это интересно. Только они ответить не могут.
Как-то я бросил камень в дерево, и отец сказал:
- Что ты сделал, дереву же больно...
И я поверил в это.
Никогда не забуду подарок отца - детекторный приемник. Чтобы поймать радиостанцию, приходилось долгое время крутить рычажки настройки. Наконец в наушниках раздавалось сначала хрипение, а потом слышался голос диктора, пение. Часами я наслаждался первым в моей жизни приемником. Поймать удавалось только Московское радио.
Потом в доме появился громкоговоритель. Потрясенный, я смотрел на издающую звуки "тарелку" - все так хорошо и чисто звучало.
В двенадцать ночи мы слушали бой часов кремлевской башни, потом звучал "Интернационал". Сначала слышался шум улиц, площади, бибиканье машин, а затем били куранты.
"А что, если, - думал я, - попросить кого-нибудь пойти на площадь и крикнуть, можно ли будет это услышать?" Хотелось самому пойти туда, и чтобы кто-нибудь слушал мой голос по радио.
Мне доставляло удовольствие слушать по радио песни.
К музыке, к песням я тянулся с детства.
Славилась в нашей семье исполнением песен тетя Мила. Голос у нее приятный, пела она всегда с чувством. А когда я слышал "Русалка плыла по реке голубой" в ее исполнении, песню на слова Лермонтова, мне становилось грустно и даже хотелось плакать.
В Москве меня, еще дошкольника, повели на оперетту "Корневильские колокола". Оперетта мне понравилась.
Отец одного из моих товарищей по двору собирал пластинки и часто устраивал у себя вечера прослушивания, на которые приглашались ребята. С удовольствием по многу раз мы слушали Л. Утесова, В. Козина, И. Юрьеву, Т. Церетели, а также старинные граммофонные пластинки.
В годы моего детства многие отмечали Рождество. Но нелегально, дома. Запрещалась и елка. Во многих школах висел тогда плакат: "Не руби леса без толку, будет день угрюм и сер. Если ты пошел на елку, значит, ты не пионер".
Дома отец с кем-то разучивал репертуар для самодеятельности, и я услышал такие строчки: "Долой, долой монахов, раввинов и попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов".
- Папа! Значит, бог есть? - спросил я.
- Почему? - удивился отец.
- Ну как же, - говорю я. - Раз залезем и будем разгонять - значит, бог есть? Значит, он там, да?
Хотя елку родители мне не устраивали, но в Деда Мороза, приходящего к детям на праздники, я верил. И перед Новым годом всегда выставлял ботинки, зная, что Дед Мороз обязательно положит в них игрушку или что-нибудь вкусное. Случалось, что несколько дней подряд я выставлял ботинки, и Дед Мороз все время в них что-нибудь оставлял. Но в одно январское утро я подошел к ботинку, а там лежал завернутый в лист бумаги кусок черного хлеба, посыпанный сахаром.
- Да что, Дед Мороз обалдел, что ли? - спросил я громко, возмущенно и с горечью (у родителей, оказывается, просто деньги кончились, и они ничего не смогли купить).