К моему сожалению, Биркан строго следил за моей диетой, каждый день привозил из дома еду, заботливо приготовленную Чичек, а когда у той был выходной, сам готовил мне, и это была самая лучшая еда за всю мою жизнь, пусть вкусовые качества и не были идеальными.
Часто навещали меня и Танер с Бурсу, адвокат, как и раньше, много шутил, но теперь что-то в нём изменилось, он, как и Биркан иногда замирал с задумчиво — печальным выражением лица. Мы нескоро забудем, как выглядела я в последний день пребывания в подвале, и то, как тяжело проходило лечение.
Ещё Танер читал список разрешённых мне продуктов, который заботливый доктор повесил на стене, чтобы адвокат охал и причитал, он, как человек, привыкший есть всё и много, был очень впечатлен моим меню.
Бурсу, некогда бывавшая в похожих отношениях с едой, просто поддерживала меня, утверждая, что всё скоро пройдёт и я со всем справлюсь.
Тяжело было при групповых посещениях, когда в палату набивались все друзья, нет, мне было очень приятно, я очень радовалась, видя их, но в таком шуме, голова вновь начинала нещадно болеть.
Биркан всегда понимал это, и деликатным образом выпроваживал их, а после мы садились к открытому окну и рассуждали о жизни на других планетах, странно, но это всегда успокаивало меня. В нашем идеальном мире, на других планетах, всё всегда было хорошо.
Сложнее всего приходилось с отцом и тётей, они слишком волновались, и очень удивлялись, как такой хороший парень, как Хасан, мог оказаться убийцей, и держать меня в качестве пленницы.
Тётя всегда плакала, каждый раз, она говорила, что могло случиться, если бы я умерла. Ей было тяжело, а мне ещё тяжелее от её слёз. Биркан успокаивал её, говорил, зачем думать, что было бы, если это не произошло.
Отчего-то, все люди в моём окружении винили себя, якобы они не досмотрели и могли это предотвратить, только вот они не могли ничего с этим сделать. Единственный человек, который как-то мог повлиять на эту ситуацию, это я сама, но обстоятельства сложились так, как сложились, и больше с этим ничего не сделаешь. Я жива, а значит всё страшное позади.
Дело шло к выписке, доктора, наконец, сошлись в едином мнении, и решили, что я поправилась. За окном моросил мелкий, надоедливый и холодной, сентябрьский дождь, завтра меня должны выписать, а на пять часов вечера у меня билет на автобус до Стамбула.
Удивительно, как меня ещё не уволили сначала за долгий отпуск, а потом и за больничный на несколько месяцев.
Сегодня был своеобразный вечер прощания, сначала ко мне заходили отец с тётей, а позже друзья, мы тихо посидели, так как нельзя было мешать другим пациентам в соседних палатах.
Биркан остался, как и раньше, но теперь, после ухода гостей, мы не разговаривали. Он молча собрал пустые стаканчики, в знак прощания я попросила принести торт, а сама купила в столовой несколько порций чая и кофе, сложил всё в мусорный пакет, жестом попросив меня не подниматься.
Молчание тяготило меня, казалось звенящим, и раздавалось в моём сердце, вместе с каждым шагом Биркана.
— Надеюсь, рука полностью восстановилась, иначе я волнуюсь за свои чертежи, — как можно веселее говорю я, наблюдая за его спиной.
— Работа — последнее, о чём тебе стоило бы волноваться, — отвечает он, присаживаясь в соседнее кресло. Он смотрит в окно, что находится справа от меня. Взгляд его карих глаз задумчив, и только на самом их дне отражается хорошо скрытая печаль. — Ты так рассматриваешь меня, потому что уезжаешь?
— Да, — без всяких увиливаний, соглашаюсь я. — Не смотря на всё случившееся со мной, этот приезд сюда многому меня научил. И ещё раз спасибо, ты не оставил меня здесь одну, а до этого спас мою жизнь.
— Но ты сама предпочитаешь уехать, и оставить меня одного, — ухмыляется он, переведя взгляд на меня.
— Ты не один. У тебя есть жена, — впервые за эти месяцы поднимаю разговор о его браке, и сейчас бы не сказала, боясь сделать себе больно, но другой возможности поговорить не будет.
— Что? Какая ещё жена? — Ему смешно, мне так сложно далось это упоминание, а он смеётся.
— Рувейда, — пожимаю плечами я. — Возможно, у тебя есть ещё какая-то, но я имела ввиду Рувейду.
Почему-то с каждой секундой его смеха мне становится обидно, чувствую себя ребёнком.
— И что в этом смешного?
— Ты говорила, что не любишь меня, но при этом ревнуешь.