— Место надежное? — спросил Таров.
— Чего там... Лесник — свой человек. Офицер. Предан атаману. Увидишь, какой человек!
Двое суток Ермак Дионисович провел в доме Размахнина.
Лесной кордон находился на южном склоне сопки.
Размахнин и Таров ехали на двуколке с тугими рессорами. Приземистая кобылка резво бежала по накатанному песчаному проселку.
Разговор не клеился: каждый был занят своими мыслями. Таров обдумывал предстоящее выступление. Как представитель зарубежных центров, он обязан был призвать участников сборища к активизации деятельности, а как чекист — удержать от решительных действий. Эти две крайности надо было согласовать между собою так, чтобы слушатели поверили и не уловили нелогичности его позиции. Размахнин, возможно, тоже в уме репетировал свою речь.
В просторном доме лесника собралось двадцать четыре человека.
— Афанасий Фирсович, дозорных выставили? — шепотом спросил Таров.
— А как же.
Они сидели на передней лавке. Над столом слабо светилась лампа-«молния» с приспущенным фитилем. Лица собравшихся плохо различались в полумраке, Ермак Дионисович хотел прибавить свет, но Размахнин удержал его руку. «Странно, чего бояться? Все они знают друг друга, ставни плотные. Может быть, меня остерегаются? — думал Таров, стараясь отыскать взглядом лесника.
— Граждане казаки! — обратился Размахнин к собравшимся. — Мы дожили до радостного часу, дождались желанного гостя. Господин капитан прибыли от его превосходительства атамана Семенова. Послухаем дорогого гостя, поделимся с ними нашими заботами и помышлениями... Просветите нас, господин капитан, какие новости за границей? Скоро ли можно ждать атамана с войском?
Ермак Дионисович поднялся, помолчал. Начал с того, что передал низкий поклон от атамана Семенова, генерала Бакшеева, от офицеров и казаков, томящихся на чужбине; рассказал в общих чертах о работе «Союза казаков», о воинских частях, сохранивших верность атаману, традициям казачества.
— Обстановка сейчас для нас не очень благоприятна, — сказал он в заключение, — западные державы от признания Советов переходят к деловым контактам с ними. На словах эти страны выражают сочувствие нам, а на деле ограничиваются пустыми отговорками. Одна надежда наша — Япония. Она создает большую армию в Маньчжурии. Наступит час, и японская армия двинется против большевиков. В нынешних условиях нужно терпеливо работать, копить силы; выступать рекомендуем только по нашему сигналу, ибо разрозненные действия не принесут успеха. Такая вам установка от атамана Семенова. С ним я беседовал перед самым отъездом сюда.
Таров опустился на скамью и стал всматриваться в затененные лица. Он хотел определить, какое впечатление произвело его выступление, в частности, на лесника Епанчина, о котором Размахнин отзывался с таким подобострастием. Посыпались вопросы. Таров отвечал.
— Спасибо вам, господин капитан, за добрые вести, — сказал Размахнин. Фамилию Тарова он не называл: так они условились. — Просим передать его превосходительству: казаки нашей станицы не желают помирать побитыми и посрамленными. Мы, значит, готовы к бою. А то что получается: жизни нам никакой не стало. Чуть хозяйство поднимется — на тебе твердое задание. Не исполнишь — садись в тюрьму, исполнишь — надевай суму. Совсем замордовал и казачишек. Не потерпим колхозное рабство. Может, чего не так сказал. Давайте, сами выкладывайтесь...
Выкладываться никто не хотел. Мужики нещадно курили, опустив головы.
— Дядя Пантелей, скажи пару слов, как по твоему соображению, — обратился Размахнин к бородатому казаку, мявшему в крупных руках кожаный картуз.
— Чего зря трепать языком, — сказал старик, не переставая мять картуз. — Надоело все. Уж какой бы ни есть конец. Тошно от этой жизни и от брехаловки. Вот все мое соображение.
— Дозвольте мне сказать. — В дальнем углу поднялся безусый мужик, по виду лет сорока пяти, со смуглым скуластым лицом.
— Говори, Харлампий.
— Правильно сказал дядя Пантелей: тошно. Пора кончать. Мы раньше-то лезли в драку, будто караси в вершу, о Советской власти чего знали? А ничего, только с чужих слов. А теперь всю ее своими глазами увидали... Мы, выходит, от прошлой беды еще не очухались, от той крови похмелье не прошло, а вы, гляжу, новую войну завариваете...
— Не новую. Для первой победу желаем, — зло бросил Размахнин.
— И так хуже зверья живем, да еще волчью страсть в себе раздуваем. Понятно? Вот я и соображаю: может, колхозная жизнь заглушит жадность и зависть нашу — людьми станем. Словом, я решаю вступать в колхоз. Вот какой у меня сказ.