— Чего тебе не вступать, ямануху отдать в колхоз не жалко, — опять не удержался Размахнин. — К таким, как ты, голодранцам, колхоз ласковый: накормит досыта...
Замечание Размахнина плеснулось как масло в огонь. Харлампий выждал минуту-другую, пока смолкли казаки, и продолжал:
— Одного не пойму: на кого надеемся? В двадцатом у атамана, говорят, больше тыщи сабель и штыков было, а ведь не удержался...
— Иностранные державы помогут, — холодно заметил Таров, подзадоривая Харлампия.
— Они, господин капитан, и тогда помогали, а проку мало вышло. Вот вы объясняли, что Япония поможет. Что же это япошки-то такими добрыми стали? Я слыхал, они на нашу землю зарятся, мечтают оттяпать до самого Байкала. Японцы научат свободу любить, это уж точно... Меня Советская власть человеком сделала. Ежели бы не она, ты, Афанасий Фирсович, не так бы со мною разговаривал...
— Ты, гляжу, вовсе обольшевичился, — закричал Размахнин. — По-ихнему заталдычил...
— На энтот счет ты мне не указчик. Без тебя начальства — невпроворот. А засим прощевайте...
Харлампий вышел, хлопнув дверью. От сильного удара дверь приоткрылась, но этого никто не заметил.
— Не заложил бы наши души, — сказал дед Пантелей, ни к кому не обращаясь.
— Не должен, — категорически заявил Размахнин.
— На этот счет не страшитесь, казаки, потому как сам в дерьме по уши, — сказал Харлампий, просунув голову в приоткрытую дверь. Вскоре звякнула щеколда калитки.
— Может, убрать? — бросил кто-то. — Неровен час продаст, все пропадем...
— Как вы считаете, Афанасий Фирсович? — спросил Таров. Он хотел, чтобы Размахнин сам отклонил это предложение.
— Не должон: лихо бился с красными, побоится старое ворошить.
Слово попросил Епанчин. Он прошел вперед. Дед Пантелей услужливо отодвинулся, освобождая место возле стола. Таров невольно залюбовался стройной фигурой Епанчина. Даже грубый, измятый костюм не мог скрыть выправку военного человека. Примечательны были также открытые большие глаза и золотистая курчавая борода, красиво обрамлявшая загорелое лицо лесника.
— Слушаю я, казаки, и дивлюсь, — начал Епанчин в манере школьного учителя. — Прошло всего двенадцать лет, а мы начали забывать о казачьем сословии и, кажется, готовы по своей охоте отречься от него. Между тем во все времена казаки были вольными, свободолюбивыми людьми. Они не терпели угнетения и унижения. Достаточно назвать славные имена таких казаков, как Разин, Пугачев, Булавин...
Потом Епанчин зачем-то стал пространно говорить о роли казаков в освоении Сибири и Дальнего Востока. Называл Ермака, Дежнева, Хабарова, Пояркова. Таров слушал с интересом.
Вскоре Ермак Дионисович понял, однако, что Епанчин жонглирует именами и событиями из истории казачества так, как ему выгодно. Он ни словом, например, не обмолвился об участии казаков в революции и в гражданской войне на стороне красных.
— Неужели мы не в состоянии понять: большевики лишили казаков всех привилегий, осквернили храмы. Теперь вон иконы в домах и те стали помехой: детишек на них науськивают. Кое-кого все же привлекает колхозная жизнь. Бывает и так, но не надолго это. Говорят, сколько волка ни корми, он все в лес глядит. Крестьянин без личной собственности не может. Только петух от себя гребет, а у мужика пальцы к себе гнутся. Попомните мои слова: колхозы скоро развалятся и начнется потасовка за каждую животину, которую не успеют сожрать или угробить. Счастье — это как хлеба краюха. На всех его не хватит, растащут те, кто посмекалистей и попроворней. Остальным достанутся объедки да корки.
Тут говорили, дескать, в двадцатом атаман не справился с красными. Кто виноват? Мы сами: разбежались, как тараканы. Верно сказал господин капитан: надо собирать силы, и не только в поселках и станицах, но и в бурятских улусах...
— На бурятов надежа плохая, — сказал дед Пантелей.
— Пошто плохая, — вмешался Размахнин. — Вот их благородие, видать, из инородцев, а служат нашему делу.
— Тоже мне, сравнил оглоблю с коромыслом, — не унимался старик.
— Тише, казаки! Нам бы только начать, а там оно само пойдет от станицы к станице, как пал по тайге...
— Терпение и еще раз терпение. Время пока не приспело, — сказал Таров, не повышая голоса. Это замечание было поддержано одобрительным гулом собравшихся, и Епанчин, махнув рукой, возвратился на свое место.
Таров прожил в станице две недели, встречался и откровенно со многими беседовал, у него сложилось определенное мнение о каждом человеке. Почти все они вовлечены в повстанческую организацию в первые годы Советской власти, многие хотели бы тихо выпутаться из нее. Однако открыто высказать это желание боялись. Враждебно были настроены Епанчин, Размахнин и еще пять-шесть человек. Епанчин относился к Тарову с плохо скрытым недоверием, на его вопросы отговаривался короткими фразами.